"К НЕМУ НЕ ЗАРАСТЕТ НАРОДНАЯ ТРОПА"
Людмила ЯКИМОВА,
ведущий научный сотрудник Института филологии СО
РАН.
Неотвратимо приближается конец столетия и предпоследний его год
будет отмечен событием большого культурного значения --
200-летием со дня рождения А.С.Пушкина. Сбылись пророческие слова
поэта, написанные им незадолго до смерти:
Нет, весь я не умру --
душа в заветной лире
Мой прах переживет
и тленья убежит --
И славен буду я,
доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Время со всей очевидностью подтверждает, что творчество поэта
предстает сегодня как самая действенная и живая сторона нашего
духовного наследства: оно превратилось в величайшее достояние
российского народа, вошло в плоть и кровь его национальной
культуры.
Пушкинские юбилеи всегда служили мощным стимулом к подведению
итогов духовного развития общества, своего рода толчком к
определению его культурно-исторической стратегии, воспринимались
как важные вехи на путях его исторического развития. Вспоминается
при этом знаменитая "Пушкинская речь" Ф.М.Достоевского,
произнесенная на открытии памятника поэту вслед за 80-летием со
дня его рождения. В преддверии наступающего пушкинского юбилея
все чаще мелькают в нашей печати ссылки на другое юбилейное
событие, произошедшее в печально известном 1937 году
(1). Тогда
советская власть первый раз отметила пушкинскую дату как
всенародный праздник: до этого великий поэт значился в числе тех
"генералов-классиков", которых следовало сбросить с "корабля
современности". "А почему не атакован Пушкин?" -- гневно вопрошал
талантливый поэт нашей эпохи Маяковский. Но к 30-м годам
тоталитарный режим успел существенно укрепить свои позиции, и
государственный "корабль" круто изменил свой курс в области
культуры. Идеологи "новой жизни" почувствовали настоятельную
необходимость не отказываться от классического наследия, а
повернуть его "в нужную для пролетариата сторону"
(2) и заставить
верно служить системе.
Смена курса и ориентаций с внешней стороны нагляднее всего
выразилась в том юбилейном уклоне, который приобрела в стране
культурная политика. Литературные праздники шли непрерывной
чередой, юбилейные торжества лились неостановимым потоком,
культурным акциям придавалось значение общественно-обязательных
кампаний. Исторически неопровержимые свидетельства этому дает
журнал "Сибирские огни". Судя по его содержанию в 30-е годы были
отмечены 100-летие со дня смерти Гете, 40-летие
литературно-критической и общественно-политической деятельности
Горького, 70-летие Серафимовича, 25-летие со дня смерти
Л.Толстого, 125-летие со дня рождения Белинского, 80-летие со дня
смерти Беранже, 750-летие поэмы "Витязь в тигровой шкуре" Шота
Руставели, 100-летие со дня рождения Н.И.Наумова, 150-летие со
дня рождения первой сибирской писательницы Е.А.Авдеевой-Полевой,
100-летие со дня рождения сибирского писателя А.П.Блюммера,
50-летие со дня смерти Салтыкова-Щедрина, 125-летие со дня
рождения Шевченко, 100-летие со дня смерти И.Тачалова и т.д. В
избытке юбилейной энергии не пропустили даже "рядового" дня
рождения великого пролетарского писателя А.М.Горького, отметив в
1931 году его 63-летие.
Поток юбилейного славословия усиливался из года в год, достигнув
к концу десятилетия своей критической точки и превратив многие
номера "Сибирских огней" в типичные сборники юбилейных статей --
о Пушкине (1937 г.), Шевченко (1939 г.)...
Однако этот видимый уход от современности в историю литературы
был по существу хитрым идеологическим маневром, направленный на
обслуживание текущих интересов с другой стороны.
Во-первых, широкое празднование литературных юбилеев усиливало
мажорный колорит социалистического бытия, уводило в сторону от
осознания его подлинной сути; во-вторых, неизмеримо укрепляло
воспитательно-педагогическую, "воздействующую" миссию литературы.
Юбилейной направленностью критики производилась большая работа по
созданию иконостаса литературных "святых", по канонизации имен
своих и зарубежных классиков.
Структура юбилейной статьи 30-х годов оказалась поразительно
соотнесенной с древнерусской агиографией, функциональным
назначением жития святого юбилейные материалы походили друг на
друга, как близнецы. Можно цитировать статьи разных авторов о
разных писателях, но трудно уйти от ощущения, что все это
какой-то один сплошной текст, тезисы которого можно менять
местами, как стандартные блоки, подгоняя под какое угодно имя.
Если в поле зрения попадал кто-то из российских классиков, то
внимание акцентировалось прежде всего на том, что оный был
последовательным борцом за народное счастье и выступал против
всех форм неравенства и угнетению человека, протестовал против
самодержавия, крепостничества, капитализма. Второй тезис вытекал
из первого. Как народный заступник, писатель (или поэт)
подвергался гонениям, и даже после смерти творчество его вызывало
страх и ненависть власть придержащих, из чего следовал строгий
запрет на празднование юбилеев этого писателя (или поэта), или
художника.
Главную смысловую нагрузку нес третий тезис: навсегда ушли
времена социальной несправедливости, а следовательно, гонений на
тех, кто против нее боролся, и подлинное признание творчества
гонимых писателей стало возможно только сейчас, в условиях
победившего социализма, представшего как воплощение мечты всех
передовых мыслителей прошлого. "Конечно, в старой царской России,
этой тюрьме народов, -- читаем в статье известного тогда в Сибири
критика А.Высоцкого, -- пушкинская мечта не могла осуществиться.
Самодержавие и церковь душили, угнетали национальные меньшинства,
их язык и культуру. Только в Советском Союзе..." и т.д. (Сиб.
огни, 1937, N 1).
Не случайно автором юбилейных статей о таких разных литераторах
разных эпох, как Гете, Белинский, Горький, Барбюс, Толстой, мог
оказаться один и тот же критик, -- в данном случае им был
А.Высоцкий, -- ибо широта охвата литературной истории была здесь
не знаком филологической эрудиции или многосторонности таланта, а
всего лишь твердого знания правил, по которым производилась
литературная канонизация или, наоборот, отлучение от сонма
"великих", т.е. "нужных" системе людей.
И чем ближе к концу 30-х годов, чем более во "всенародную
инсценировку" (3) превращалось строительство социализма, тем
исступленнее становились заклинания, стремление выдать желаемое
за действительное, тем смелее и откровеннее вершился процесс
мифологизации литературной и реальной жизни. Страна все более
жила в атмосфере не столько очевидности, сколько придуманности,
сочиненности, "текста". Юбилейные кампании воспринимались как
серьезная интегрирующая сила, как важное средство упорядочения
литературного движения и всемерного укрепления "плана общей
жизни" (А.Платонов).
В этом социально-историческом контексте пушкинскому юбилею
предназначалось сыграть особо важную идеологическую роль, и
организаторов его не остановило даже и то, что круглая пушкинская
дата в 1937 году оказалась связанной не с днем рождения поэта, в
днем его смерти. В соответствии с постановлением Совнаркома "Об
ознаменовании 100-летия со дня смерти А.С.Пушкина" этот
литературный юбилей мыслился не как разовая культурная акция, а
как широко развернутое во времени и пространстве идеологическое
действие. В центре был создан Пушкинский комитет под
председательством А.М.Горького, активная роль в организации и
проведении знаменательного юбилея отводилась местным литературным
организациям. О том, какое значение придавали этому литературному
событию в Сибири, можно судить по обилию журнально-газетной
информации: "Сибирские огни", например, ввели специальные рубрики
-- "Подготовка к Пушкинским дням" (1936, NN 5, 6), "Пушкинские
дни в Сибири" (1937, NN 1, 2).
В немалой степени свой неповторимый облик Пушкинский юбилей 1937
года приобрел благодаря осуществленному замыслу его организаторов
-- провести его в неразрывной связи с 750-летием поэмы Шота
Руставели "Витязь в тигровой шкуре" и тем самым придать ему
интернациональный характер, о чем можно судить, например, по
дневниковой записи К.Чуковского, сделанной в 1935 году:
"Луговской сказал, -- читаем у него, -- что юбилей Пушкина,
который будет праздновать Грузия, и юбилей Руставели, который
будет праздновать Советский Союз, -- символизирует наше слияние".
Надо сказать, что "Сибирские огни" добросовестно выполнили эту
установку на двойное юбилейное торжество, опубликовав текст поэмы
Шота Руставели в переводе Георгия Цагарели в сопровождении
собственных стихов переводчика, в которых он переложил
"Приветствие торжественного заседания Тбилисского совета вождю
народов -- великому Сталину", и юбилейной статьи Г.Павлова.
Справедливости ради следует отметить, что как ни была высока и
торжественна лексика Г.Цагарели и Г.Павлова, полная
идентифицированность ее с именем Шота Руставели и сегодня не
вызывает сомнений, не режет слух, ибо восхищение немеркнущей
силой его таланта, поэтической глубиной выраженных им мыслей и
чувств воспринимаются как естественная и адекватная оценка его
творческой деятельности.
Семь столетий миновало,
но встает издалека
Дивный "Витязь в шкуре тигра",
побеждающий века.
Ограненный Руставели --
ослепительный алмаз,
Тьму веков одолевая,
Радует, пленяет нас.
Другое дело, какой воспитательный эффект постарались извлечь из
этого потенцированного юбилея, каким путем оказался он включенным
в идеологическое обслуживание системы, каким образом
способствовал усилению старых и созданию новых мифов, дальнейшему
укреплению культа "Великого Сталина". Сопоставления и
противопоставления, параллели и контрасты, ассоциации и аллюзии,
фигуры умолчания и патетические акценты, риторика и иносказание в
юбилейном жанре сплетались в такой прихотливый узор, где имя
юбиляра соотносилось с именем Вождя, сделавшего праздники
литературы всенародными, где судьба и творчество поэта
представали как предвестие ("товарищ, верь, взойдет она...") того
счастливого времени, идеальным воплощением которого явилась
сталинская эпоха. Вот примеры.
Для нас везде раскрыты двери,
Мы знаем все, чем жил поэт,
О, как не хочется поверить,
Что Пушкина живого нет.
Эти бесхитростные вирши, напечатанные в "Сибирских огнях",
принадлежат пионерке Вике Рыбалко (1937, N 1), но шаблонный ход
ее мысли, словно в зеркале, отражается в стихах профессионального
поэта (там же):
Это было век назад.
А нынче с болью новой
И с новой радостью я говорю: поэт,
Ты жив у нас в сердцах
И ты навек раскован
Эпохою, которой равных нет.
Стихи принадлежат Елизавете Стюарт.
А через два года страна торжественнейшим образом праздновала день
рождения самого товарища Сталина -- любимого вождя всех времен и
народов. К этому времени юбилейные торжества стали привычными, и
державное шестидесятилетие логично вписалось в тот духовный
контекст, который был создан чествователем имен, дорогих всему
человечеству.
Но воспоминания о пушкинском юбилее 37-го года много погрешили бы
против истины, если не сделать еще одного важного акцента -- на
бессилии любых административных потуг и идеологических установок
перед величием Гения, красотой и мощью его поэтического слова.
Чистому потоку пушкинской поэзии и в тот "жестокий век" достало
сил, чтобы спасти многие устроенные на его пути заплоты и западни
-- пробиться и к массовому читателю, советской многомиллионной
"толпе", активизировать и творческую энергию ученых-филологов.
Что касается массового читателя, то, пожалуй, никогда он не был
так приближен к любимому поэту, как в те околоюбилейные годы: по
богатству и разнообразию недорогих изданий Пушкина они остались
непревзойденными. Пушкинское слово звучало повсеместно: оно щедро
лилось из настенных тарелок-репродукторов, и с обложек школьных
тетрадей детским глазам представало тоже оно, а не современный
рекламный беспредел: "мороз и солнце, день чудесный", "буря мглою
небо кроет", "я помню чудное мгновенье", "сквозь волнистые туманы
пробирается луна"... -- эти, исполненные высочайшей поэзии
образы, "чистейшей прелести чистейший образец" с детства западали
в душу, укрепляя верой в вечные человеческие ценности.
Что же касается филологической науки, то к чести ее полезно
напомнить, что именно в предъюбилейные годы возник, а в
1937--1959 годах осуществлен замысел Полного собрания сочинений
А.С.Пушкина в семнадцати томах, которое по справедливой оценке
пушкинистов и поныне "остается непревзойденным образцом
академизма и вряд ли будет в обозримое время заменено новым,
более совершенным"
(4). Это станет понятно, если учесть, что в
подготовке его приняли участие пушкинисты такого высокого ранга,
как Д.Д.Благой, С.М.Бонди, В.В.Виноградов, Н.В.Измайлов,
Б.В.Томашевский, Б.М.Эйхенбаум и др. Современное же состояние
российской филологии таково, что сил и возможностей ее достало
лишь на то, чтобы предпринять факсимильную перепечатку Большого
академического собрания сочинений А.С.Пушкина (газетно-журнальное
объединение "Воскресенье") с присоединением к нему нового -- 18
тома "Рисунки", изданного под эгидой Института русской литературы
РАН (Пушкинский дом) совместно с упомянутым выше "Воскресеньем":
"Такое впечатление, -- пишет рецензент, -- что страна собрала все
свои силы, чтобы осуществить на должном уровне долгожданное
академическое издание рисунков Пушкина. Что же из этого вышло?"
(5).
Желающих познакомиться с определенной точкой зрения на этот счет
отсылаю к цитируемому тексту.
Возвращаясь же к 1937 году, скажем, что и в Сибири появилось
тогда немало работ, достойных читательского внимания. Печатание
пушкинских материалов в "Сибирских огнях" продолжалось весь
юбилейный год, а первый номер журнала был посвящен им полностью.
Не считая статьи А.Высоцкого, изобилующей дежурными банальностями
в духе юбилейных стандартов того времени, разные стороны интереса
советского читателя к творчеству великого поэта могли
удовлетворить статьи В.Вихлянцева "Образ Пушкина", Е.Владимирова
"Пушкин и Сибирь", П.Кулагина и Л.Мартынова "Пушкин и Ершов",
Г.Вяткина "Черты интернационализма в творчестве Пушкина",
П.Черных "Пушкин и народная речь" -- им нельзя отказать ни в
своеобразии исследовательских подходов, ни в определенной полноте
историко-литературной информации и новизне фактического
материала. Особую ценность в этом плане представляют материалы о
разнообразии контактов Пушкина с Сибирью, конкретизирующие само
понятие местной региональной литературы. Для их авторов
пушкинский юбилей тоже послужил хорошим "поводом", но не для
подтверждения идеологической преданности системе, а для
достижения внутрилитературных целей -- одному для того, чтобы
осветить особенности культурной жизни Красноярска периода
появления "Енисейского альманаха", рассказать о сибирской ссылке
декабристов, развить версию о возможном прототипе Татьяны Лариной
-- Наталье Дмитриевне Фонвизиной, другим -- П.Кулыгину и
Л.Мартынову -- в связи с юбилеем представилась возможность
подробно остановиться на жизненной и творческой судьбе автора
"Конька-Горбунка" Петра Ершова, затронув при этом общую проблему
-- типологию литературного успеха, таких важных составных его,
как природный дар писателя, своевременная поддержка со стороны
признанных литературных авторитетов, каким был Пушкин по
отношению к Ершову, ориентированности на народное творчество и
т.д. Статья П.Кулыгина и Л.Мартынова с интересом читается и
сегодня, привлекая спокойным движением исследовательской мысли,
раскованностью языка, вниманием к человеческому облику писателя,
полным отсутствием той фальшивой патетики и лозунгового надрыва,
которые составляли отличительную особенность юбилейного жанра в
те годы.
Можно сказать, что тот давний юбилей, проведенный в
"ознаменование 100-летия со дня смерти" поэта, вошел в историю
нашей культуры в облике столь сложном и противоречивом, который
теперь -- уже в преддверии нового пушкинского юбилея -- не
допускает однозначной и скороспешной оценки, особенно сегодня,
когда вовлеченное в замысловатые идеологические и политические
игры общество оставило человека на пороге личного выбора между
ценностями вечными и сиюминутными.
Примечания
1. Сураш Ирина. О старом академизме и новой русской пушкинистике.
Новый мир. 1997, N 12;
Блюм Арлен. Пушкин и ленинградская цензура 1937 года. Звезда,
1997, N 2.
2. Запорожский П. Выстрел беспринципной критики. Сибирские огни,
1930, N 8.
3. Платонов А. Деревянное растение. Из записных книжек. М.,
Правда, 1990.
4. Сураш Ирина. "О старом академизме и новой русской
пушкинистике".
5. Там же.
стр.
|
