КОГДА ЛЮБИМАЯ НАУКА ПРИНОСИТ ПОЛЬЗУ ЛЮДЯМ
Накануне 50-летнего юбилея с членом-корреспондентом РАН Сергеем
Нетесовым беседует наш корреспондент.
В конце семидесятых годов, когда автор этих строк еще учился в
университете, о поселке Кольцово и строящемся там институте
ВНИИМБ ходили слухи жутковатые: кругом высоченный забор с вышками
и колючей проволокой, а за забором в глубочайшей тайне
засекреченные биологи куют бактериологический щит нашей Родины.
Песенку под гитару пели на мотив "Голубого вагона":
"Самолетик в воздухе качается,
Вирусами сыплет вместо бомб.
С жизнью человечество прощается
Славно поработал Биопром".
Времена изменились. Сегодня наукоград Кольцово без всякого
трепета показывают по телевидению, а мы сидим в просторном
кабинете заместителя генерального директора ГНЦ "Вектор"
чл.-корр. РАН Сергея НЕТЕСОВА и неспешно беседуем о жизни и о
науке.
— Сергей Викторович, биология — это мечта детства?
— Честно говоря, не было у меня в детстве никаких далеко идущих
желаний, просто любил читать — как начал с пяти лет, так и не
останавливался. Учился нормально, без особых усилий, круглым
отличником иногда бывал, но быть не стремился. Самая обычная
новокузнецкая школа, где все преподавали без каких-то выкрутасов.
Биология вообще казалась наукой сугубо описательной: тычинки,
пестики, лапки... Но была у нас очень хорошая учительница химии,
которая завлекла в кружок. Опять-таки, у меня отец автомобилист,
так что про электролит в аккумуляторе я уже знал, гвозди в
кислоту совал — в общем, был и небольшой экспериментальный опыт.
Год походил в кружок, попал на городскую олимпиаду после 7-го
класса и почему-то занял первое место. А потом узнал, что есть
такая физматшкола в Новосибирске, появился интерес. Учительница
говорит: "Давай готовиться!" Родители поначалу не хотели
отпускать в Новосибирск, и была бы мне прямая дорога в Сибирский
металлургический институт, но потом отец решил, что все-таки
стоит поехать.
— Но все-таки между химией и биологией есть определенная
дистанция...
Биологию в ФМШ преподавал Дымшиц Григорий Моисеевич, тогда
молодой выпускник университета. Он прямо в общежитии ставил с
нами простейшие опыты с дрозофилами, опыты как раз по генетике,
которая тогда почти запрещенной была, рассказал нам историю, как
ее запрещали, как потом молча открыли обратно. И мы своими
глазами пронаблюдали, что все действительно идет по правилам
Менделя: расщепление признаков в следующих поколениях по красным
глазам, по крыльям. И меня это жутко поразило. А потом появилась
какая-то популярная книжка про молекулярную биологию, мы ее все
прочитали, и часть народу просто загорелась. Существовало в ФМШ
такое понятие — практика. По желанию — можно было идти в
институт, можно было и не ходить. Почитали мы эту книжку и пошли
в Институт органической химии. Только что было построено новое
здание НИОХ, и отдел биохимии переезжал в этот новый корпус. А мы
были молодые такие люди, здоровые, с энтузиазмом, руками и
ногами... Решили: поможем им переехать побыстрее и сразу начнем
работать — и перевезли все за три дня к пущей радости двух
молодых аспирантов, одним из которых был Валентин Викторович
Власов. Мы ему помогли обустроиться на новом месте, а он нам
подкинул работенку, которую мы сделали, не очень соображая, что
делаем. Но было невероятно интересно: лабораторное оборудование,
совершенно не такое, как в школе, точные методы... Нам давали
читать книжки по химии нуклеиновых кислот, т. е. это была еще
химия, но уже в применении к биологии. Вот, собственно, поэтому я
в биологию и пошел.
— Пытаюсь сопоставить даты — получается, что вы работаете во
ВНИИМБ с самого основания?
— Институт был создан в 1974 году, а я пришел в 1977-м, два года
после окончания университета поработав стажером-исследователем в
том самом отделе биохимии нуклеиновых кислот Института
органической химии, о котором мы только что говорили. Кстати, и
диплом у них делал под руководством Михаила Александровича
Грачева — он тогда был кандидатом наук, а сейчас
член-корреспондент РАН, директор Лимнологического института в
Иркутске.
Сначала я не хотел идти в НИИ молекулярной биологии — все-таки
закрытый институт со всеми вытекающими последствиями. Но,
поскольку работали мы в одном здании, пригляделся: закрытый не
закрытый, а статьи публикуют, занимаются той самой наукой, о
которой я мечтал. Меня же в то время руководитель несколько в
другую сторону ориентировал. Ну, думаю, тут уж сам Бог велел
переходить! И пошел в сразу в тот отдел, который занимался
нуклеиновыми кислотами вирусов и бактерий. Однако же, два года
работы в академическом институте мне очень пригодились: усвоил
порядки Академии наук, научился писать статьи. Третью статью уже
сам писал. Первую помогали все, там и слов-то моих осталось,
наверно, не больше половины, сам Кнорре в соавторах был...
— И с тех пор вы стали "закрытым" ученым...
— Но диссертацию защищал открыто, по старой тематике в
Московском университете — специальности "биоорганическая химия"
у нас в новосибирских советах тогда не было. С диссертацией
получилась довольно долгая возня, потому что доделывать ее
приходилось по вечерам параллельно с работой во ВНИИМБ. К тому
времени я уже фактически был руководителем группы и руководителем
темы по вирусу гриппа, по которой мы в конце концов опубликовали
более 10-ти работ. Система, конечно, была закрытая — каждую
публикацию отправляли в Москву, где она проходила ревизию. Работа
выходила в свет не ранее, чем через год после написания. Тем не
менее, всегда была и открытая часть работы, и закрытая. Правда,
сегодня я уже могу сказать, что практически все закрытое, что
было сделано у меня в лаборатории, мы в конце концов рассекретили
и опубликовали.
— То есть для таких работ существует некий срок давности?
— Дело не только в сроке, хотя и в нем тоже. Просто секретность
была, наверное, излишней. Фактически это были фундаментальные
исследования, но выполненные на тех вирусах, которые, как
считалось тогда, не должны быть предметом всеобщего достояния.
Сейчас тогдашняя советская точка зрения, похоже, начинает
воплощаться в других странах: Американское Общество Микробиологии
в этом году решило призвать ученых к благоразумию в деталях
некоторых публикаций.
— Но приходилось ведь работать и над боевыми вирусами?
— Я не говорил бы об этом такими словами. В своей лаборатории мы
занимались изучением связи между строением вируса и его
патогенностью для животных. В Америке эта тематика считается
открытой, и все работы такого типа печатаются. У нас она была
закрытой. На самом деле список боевых вирусов очень большой. Он
сейчас входит и в отечественные санитарные правила, можете сами
на него взглянуть. Этот документ называется "Порядок учета,
хранения, передачи и распространения микроорганизмов I—IV
группы". В этих правилах перечислены и непатогенные
микроорганизмы, и микроорганизмы особого списка, т. е.
возбудители, которые могут быть в принципе применены при создании
бактериологического и токсинного оружия. Вирус клещевого
энцефалита в этом списке стоит, оспа... Есть, к примеру, вирус
шотландского энцефалита овец. Честно говоря, у нас его нет, но
вирус клещевого энцефалита — его ближайший родственник.
— Насчет клещевого энцефалита я слышал один слух, не знаю,
насколько он верен: якобы этот вирус разработан японцами в годы
Второй мировой войны, а потом заброшен на территорию советского
Дальнего Востока, откуда и пошел по городам и весям. Есть
основания для этого?
— Это из области ненаучной фантастики. Впервые это заболевание
проявилось среди строителей дальневосточных железных дорог и
города Комсомольска-на-Амуре. Когда в эти совершенно нехоженые
места пришли строители — военные, заключенные, — там начались
повальные болезни. Никто не мог понять, в чем дело. Туда послали
экспедицию во главе с двумя видными московскими вирусологами, и
они определили, что возбудитель передается клещом. Сразу
разработали меры защиты: спецодежду, осмотры раз в два часа, и
заболеваемость резко пошла на убыль. Кстати, в той экспедиции
умерла четверть людей. Один из них тяжело болел, выжил, но стал
инвалидом. Это академик Чумаков. До конца жизни он так и
оставался частично парализованным, однако, сделал для
отечественной науки и вакцинопрофилактики исключительно много
полезного.
— Раз уж мы заговорили о жутких заболеваниях, никак нельзя
обойти "чуму ХХ века" — СПИД. Помню, в 1986 году пытался поймать
по радио репортаж с чемпионата мира по футболу и наткнулся на
передачу, в которой со ссылкой на одного ученого из ГДР
утверждалось, что вирус СПИДа разработан в неких военных
лабораториях в результате скрещивания половинок двух других
вирусов, для человека безвредных.
— Это ерунда. Во-первых, в то время не было таких технологий, с
помощью которых могли бы это сделать. Во-вторых, на самом деле в
природе столько всего есть — не надо ничего особенного
изобретать. Известно, что все виды живых организмов
эволюционируют. На основе анализа геномов можно установить
эволюционные связи между родственными вирусами от различных
хозяев. И эти связи прямо указывают, что вирус СПИДа, который
поражает человека, является прямым потомком аналогичного вируса
обезьяньего. Появился он, скорее всего, в начале ХХ века, в
крайнем случае, в ХIХ веке. Население мира стало стремительно
увеличиваться, начали чаще контактировать с обезьянами. Вирусу
стало легче преодолеть межвидовой барьер, и те редкие мутанты,
которые были способны перескочить с обезьяны на человека, в конце
концов эту вероятность реализовали. Ну и имейте в виду, что
изменилась структура половой жизни людей, распространился
гомосексуализм. Об этом мало пишут, но гомосексуальный акт
гораздо более травматичен — через ссадины и трещины возникает
контакт спермы с кровью, и передача вируса происходит значительно
легче.
— Наказание за грехи?
— Можете считать как хотите, но есть объективные вещи, помимо
древних библейских заповедей, которые, однако же, в многом на
разумных соображениях основаны. Вирусная популяция в организме —
это не гомогенная популяция, а набор микровариантов. И внутри
этого набора встречаются небольшие вариации структур генов.
Механизм же размножения многих, особенно РНК-вирусов, устроен
таким образом, что появление мутаций неизбежно. Не все они
закрепляются в потомстве, поскольку их часть приводит к смерти
вируса, но они же являются мотором его эволюции, поскольку
отбираются новые штаммы, которые более эффективно развиваются в
организме и передаются от организма к организму. Даже за ХХ век
произошло много таких процессов. Природа — вещь
саморегулирующаяся и саморазвивающаяся.
— А нет ли возможности вытащить на свет какую-нибудь древнюю
заразу? Наши археологи копают мерзлоту, находят мумии — они не
рискуют?
— На самом деле мы не знаем, какие вирусы и как могут там
сохраниться. Мы проводили исследования в вечной мерзлоте и нашли
очень хорошо сохранившееся тело мальчика, явно умершего от оспы.
Со времени его смерти прошло более 100 лет. Живого вируса мы,
правда, не нашли. Так мы и сделали всего две экспедиции, очень
дешевых. Не исключено, что рано или поздно и живой вирус там
найдется.
— Недавно в США был большой шум по поводу белого порошка с
сибирской язвой. Такое реально можно сделать в кустарных
условиях? Или это — чистый PR?
— Препарат, который рассылался по почте осенью 2001 года, —
препарат высокотехнологичный. Это очень тонко измельченный
порошок, смешанный со специальными добавками, облегчающими его
распыление. Состав их не публикуют, чтобы никто не повторил. И
люди заболевали не кожной формой сибирской язвы, которая лечится
элементарно, а гораздо более опасной легочной. Если ее не начать
лечить на первый-второй день, человек просто умирает. Такую штуку
может сделать человек с достаточно высоким интеллектом, с
обширными и очень специфическими знаниями, и то в одиночку он
вряд ли справится. Там явно постаралась весьма серьезная
организация.
— Вопрос как раз об уровне: поговаривают, что в биологии мы
отстали от Запада на поколение?
— Жуткое отставание было в 70-е годы. Мы буквально изучали и
воспроизводили работы 5—7-летней давности, потому что ничего
подобного у нас не было. "У них" уже тогда были фирмы,
выпускающие реагенты для молекулярной биологии, а мы эти реагенты
делали сами. Вы представляете, что это значит? Допустим, мне
нужно для работы 40—50 разных ферментов. Выделение одного тогда
занимало 5—6 дней. Но сначала нужно получить биомассу, из
которой выделять этот фермент. На отработку методики получения
этой биомассы иногда месяц уходил. Чтобы получить 40 ферментов,
надо было год на них поработать! Сейчас же, как ни странно, есть
российские фирмы, которые многие ферменты производят — я могу их
купить, и через два дня они в лаборатории.
— Но ведь это прекрасно!
— Инфраструктура науки, конечно, сегодня гораздо лучше, чем в
80-е годы. Но основная беда в другом — денег на науку все равно
очень мало. Отечественных грантов хватает только на поддержание
штанов. Основное финансирование мы сейчас добываем из разных
зарубежных фондов.
— Такая практика не считается "продажей Родины"?
— Любой проект проходит утверждение в соответствующих
инстанциях. В Москве есть две экспертные комиссии, которые
решают, будет ли планируемое сотрудничество разумным. Кое с чем
мы бываем не согласны, и тогда либо апеллируем, либо подаем
другой проект. Тем не менее, 80% наших проектов через эти
комиссии проходят успешно.
— А как оцениваете функцию новорожденного наукограда?
— Это хорошо уже хотя бы потому, что привлекает к поселку
внимание власть предержащих. Раньше "Вектор" объединял здесь все.
А сейчас есть и частные фирмы, и сам "Вектор" состоит из шести
институтов. Если появятся деньги на дальнейшее развитие и этих
фирм, и "Вектора", будет очень хорошо. Многие технологии сейчас
просто заморожены — нам не на что их развивать. Если получится
найти средства, эти технологии пойдут в дело — будут
производиться новые препараты для лечения людей. Мы пока что
очень сильно отстаем именно в применении биотехнологий в
медицине. Честно говоря, с большим трудом удается припомнить
принципиально новые препараты, который придумали за последние
годы в России. Так что наукоград нам в этом поможет.
— Кто должен изобретать новые лекарства — академическая наука,
фармацевтические фирмы?
— На Западе существует целая лестница. Все эти разработки не на
голом месте возникают. Взять, например, средства, тормозящие
развитие вируса ВИЧ. (Имейте в виду, что нет препаратов,
убивающих этот вирус — все лечебные препараты, которые сегодня
существуют, только тормозят его развитие.) Так вот, именно
благодаря фундаментальным исследованиям процесс размножения
вируса разделили на составные части, каждую часть отдельно
изучили и показали, что есть стадии, на которых его можно
остановить. Потом генно-инженерным путем получили отдельные
ферменты вируса и начали производить поиск лекарственных средств
непосредственно на них. Вот американский учебник "Вирусология"
2001-го года, где многие разработки, применяемые в
противовирусной терапии, уже описаны.
Рассказывая, Нетесов перелистывает внушительный том в малиновой
обложке с золотым тиснением, наполненный схемами и формулами. В
ответ на вопросительный взгляд поясняет:
— Их два таких тома, три с лишним тысячи страниц. Собственно
говоря, в университете я большую часть лекций по нему читаю, и
еще часть добываю из публикаций. К сожалению, аналогов у нас нет,
и это очень плохо. Нет даже денег на перевод.
— Насколько я понял, с английским вы на короткой ноге?
— Особых трудностей со школы не было. А когда заканчивал
университет, еще немного повезло: приехала шведская фирма,
привезла много приборов, и меня к ним приставили
подносить-уносить. Надо признаться, их английский и близко не
лежал к тому, который изучали мы — нас учили переводить тексты
художественных произведений, а научной терминологии было очень
мало. А тут ему надо колбу такую-то, он рисует, слово пишет. И
столько тогда новых слов в меня влетело! И все остались, потому
что были нужными. С тех пор я уже умел общаться на лабораторном
языке. Позднее, когда институт "закрылся", практики стало меньше,
но основная масса литературы все равно издавалась на английском
языке, и я ее читал. Так что когда снова наступило открытое
время, больших проблем с языком не было.
— А сколько-нибудь свободного времени на "посторонние" занятия,
увлечения остается?
— Дело в том, что у меня очень разнообразная работа, много новых
интересных книг по специальности, так что времени на другие
занятия мало. Для перемены деятельности могу на горных лыжах в
Ключах покататься, просто на лыжах пройтись. Люблю иногда в земле
повозиться, и, честно сказать, я это больше воспринимаю, чем,
допустим, трусцой бегать. Тоже физическое занятие, свежий воздух,
положительные эмоции, но когда с тяпочкой, оно еще и пользу
приносит. Пробовал как-то в тренажерный зал ходить — не
интересно. Наверное, так организм устроен — не могу я эту штангу
впустую поднимать! Все время поражает, почему при ней
динамо-машинки нет, чтобы хоть ток вырабатывала. Просто я люблю
такую физнагрузку, которая еще и приносит пользу. Лыжи, конечно,
удовольствие, но нерегулярное, потому что надо время найти, да
еще и днем, а это невероятно сложно, особенно зимой. А вообще я
так скажу: заниматься наукой — очень интересная вещь! Особенно
когда она нравится — это просто затягивает.
Подготовил Юрий Плотников,
"НВС".
стр. 2
|
