ФЕНОМЕН ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА
2009 год богат литературными юбилеями: не только Россия, но и мир отмечают 200-летие Н. В. Гоголя; 110 лет тому назад, в 1899 году, родились В. Набоков, А. Платонов, Л. Леонов. «Любовь к отеческим гробам», верность памяти о великих предках входит в понятие достоинства нации: «непомнящие родства», что равно касается и отдельной личности, и целого народа, обречены на духовную слепоту.
Л.П.Якимова, главный научный сотрудник
Института филологии СО РАН, д.фил.н.
Леонида Максимовича Леонова многие помнят ещё как нашего современника. Никому из писателей ХХ века не была дарована такая долгая и творчески плодовитая жизнь: его первые произведения относятся еще к гимназическим годам, а «последняя книга», как определил роман-наваждение в трёх частях «Пирамида» сам писатель, увидел свет перед самой его кончиной в 1994 году.
Можно сказать, Леонов принадлежал к роду потомственных писателей. Его отец был известным поэтом-народником, печатавшимся под псевдонимом Максим Горемыка, и первые публикации Леонова появились в газетах «Северное утро» и «Северный день», издававшихся отцом в Архангельске, где тот отбывал политическую ссылку. Идеологическая окраска газет была «белой» и, по свидетельству дочери писателя Н. Л. Леоновой, «о том, что, будучи у отца на севере», молодой Леонов «окончил школу прапорщиков, созданную белой гвардией, он не рассказывал никогда», как, впрочем, и о своей службе в Красной армии в качестве военного журналиста дивизии, воевавшей против Врангеля.
Понятно, по каким причинам эта весьма примечательная страница жизненного пути писателя замалчивалась и им самим, и его биографами в советское время, но и позднее она не привлекла к себе достойного внимания леоноведов, хотя во многом способна пролить новый свет на характер леоновского мировоззрения и, в частности, способствовать пониманию особенностей его позиции в отношении борьбы белых и красных, что отчётливо выявилось в его творчестве, начиная с таких ранних произведений, как «Петушихинский пролом» (1922), «Конец мелкого человека» (1922), «Записи Ковякина» (1923), «Белая ночь» (1928), и что может быть выражено поэтической формулой М. Волошина «Молюсь за тех и за других»:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Отдав недолгую и отмеченную всё той же печатью яркого таланта дань безудержного увлечения художественным экспериментаторством, взлёту поэтической фантазии и формально-стилистических исканий, сквозь которые облик современности проглядывал смутно, лишь через исторические опосредования, Леонов круто развернул свой творческий дар в сторону бурлящей невиданными противоречиями реальной действительности, достигнув в её изображении той степени глубины, которая определяется понятием «реализма в высшей степени», применяемым в литературоведении к неизменно почитаемому им Достоевскому. В отличие от многих представителей творческого мира он не поспешил с заявлением «моя революция», но и не отшатнулся от «огнедышащей нови», не покинул родину в годину обрушившихся на неё испытаний, не ушел и во внутреннюю эмиграцию путём писания исторических или фантастических романов, сделав главной и единственной целью своего творчества художественное исследование новой эпохи.
В свете вновь открывшихся фактов биографии писателя более объяснимым становится его упорное сопротивление готовым, продиктованным сверху, художественным решениям и выбор таких способов изображения революционной нови, которые заставляют усомниться в перспективности поисков отдельной правоты каждой из сторон, ввергнутых в смертельную игру, когда в действительности равны оказываются перед неделимою правдой жизни, «и красный вождь, и белый офицер», как у М. Волошина, и начальник белой контрразведки поручик Пальчиков, и отпущенный им на волю красный матрос, как у Леонова в «Белой ночи». Объяснимым становится и то, почему в эпоху жёсткого спроса на возбуждающее классовую ненависть чтение в его произведениях нет сцен казней, пыток, расстрелов, отсутствует изображение кровавых боёв и насилий. «Нынешние любят описывать трупы и смрад или половые штучки ... — у всех о трупах и перепоротых горлах, — писал о литературе тех лет И. С. Соколов-Микитов, — это болезнь. ... И самое, может быть, подлое подхалимство — описывать нынешний быт и Россию так, чтобы «начальство не придиралось».
Идейно-эстетическую планку задал в этом отношении автор первого советского романа «Два мира» (1921) В. Зазубрин, щедрую дань поэтике ужасов отдали Лавренёв, Романов, Артем Весёлый... По суждению первого редактора журнала «Новый мир» В. Полонского об И. Бабеле, «кровь, слёзы, сперма» — «его постоянный материал». Л. Леонов оказался в числе тех немногих, кому удалось избежать этой прилипчивой литературной болезни 20-х годов — грубого натурализма, подмены человеческой психологии физиологией, удалось остаться верным целомудренному стилю русской классики при изображении любых проявлений жизненного «экстрима», сосредоточившись на том, что счёл для себя главным, «настоящим» для всей своей творческой жизни.
«Более или менее значительный писатель, — подчёркивал в одной из бесед Леонов, — всегда образуется лишь в том случае, если имеет свою собственную проблему, которая в его творчестве — как ядро. Такой «собственной проблемой», ядерной — по определению, явилась для Леонова Революция. Её истоки, природа, смысл, её соотнесённость с национальной ментальностью составила главный предмет его творческих раздумий и художественного исследования. Представление о Революции как «эсхатологическом явлении», «проломившем» естественное движение национальной жизни, как пусковом механизме, обусловившем весь ход исторических событий в России, и не только в ней, на протяжении ХХ века было неотъемлемой составной его мировоззрения.
Мысль о неизбывной диалектике цели и средств к её осуществлению, соотнесённости прекрасной мечты с путями её реализации относилась к числу стержневых и первоисходных в отношении писателя к миру. Отдающий предпочтение мышлению по вертикали, а «не по горизонтали злободневных интересов, он не мог не учитывать генетически-архетипической природы человеческой мечты о Рае на Земле, о земной справедливости на основе свободы, равенства и братства. В этом смысле идея социализма представала в сознании народных масс как её конкретно-историческое воплощение. Но в данном случае идея не только не срослась с идеологией, как цель со средствами, но и вступила с ней в непримиримое противоречие. Онтологический парадокс виделся писателю в том, что в осуществлении вековечной мечты народных масс о справедливом обществе большевики разошлись с общечеловеческими ценностями: путём ко всеобщему счастью стали классовый геноцид, волюнтаризм и насилие. Так родилась у Леонова формула «режим насильственного счастья».
Революция как путь исторических преобразований в принципе исключала возможность достижения справедливости. В противовес официальной доктрине о безальтернативности революции как способа достижения великой цели построения социализма Леонов неотступно следовал убеждению в том, что «туда и другие дороги есть», и искать их необходимо в русле общечеловеческих чаяний и ожиданий, исходя из признания эволюционного развития человечества как непременного условия его творческой, исполненной счастья и гармонии, жизни на Земле. Поэтому когда после долгих лет войны и разрухи страна вступила на путь осуществления созидательных планов, Леонов не мог не отдать щедрой дани трудовому энтузиазму народа, мужественной готовности советского человека переносить новые лишения ради светлого будущего, его глубинной — до неведомых пластов бессознательного — веры в торжество высокой идеи.
Творчество писателя синхронно отражает этапы Большого пути страны, народа, нации, оно эпично в самом точном значении этого понятия, как по своей объективной сути, так и авторской целенаправленности. Важно, что эту отличительную особенность его творческого дара отметила уже ранняя критика. «Способность к широкому эпическому творчеству — самая редкая способность, по крайней мере в наше время. В этом отношении, утверждает известный критик 20-х годов А. Лежнев, Леонов значительно превосходит и Пильняка, и Всеволода Иванова, и Бабеля, Романова».
Семь романов Леонова — это развёрнутая в художественных образах панорама духовной жизни России от начала 20-х годов до конца ХХ века в разных ракурсах её проявления — обездоленного революцией крестьянства («Барсуки», 1924), болезненных проблем личности в новом обществе в аспекте неодолимого противоречия кодекса всеобщего равенства и человека с «колдовской блестинкой в глазах» («Вор», 1925), судеб, места и роли старой и новой интеллигенции в строительстве нового мира («Скутаревский», 1932), громадья большевистских планов преобразования отсталой страны и противоречий характера «героя нашего времени», каким явился Увадьев в «Соти» (1930) и Курилов в «Дороге на Океан» (1935), сохранения природных богатств страны («Русский лес», 1953) и, наконец, философско-исторического осмысления постреволюционных путей России в контексте нарастания общего для всей Земли кризиса мировой цивилизации — в «последней книге» («Пирамида», 1994). Романы Леонова — это эпос одной, отдельно взятой страны, социально-исторический опыт которой составил эпоху в земном бытии всего человечества и художественная ценность которого измеряется в масштабах мировой культуры.
В отличие от творческой судьбы Платонова, Набокова, Булгакова, произведения которых в советское время были изъяты из культурного оборота и возвращены читателю лишь в результате Перестройки, Леонов никогда не уходил из духовного процесса страны, его книги издавались огромными тиражами, а пьесы — «Половчанские сады» (1938), «Волк» (1938), «Метель» (1939), «Обыкновенный человек» (1941), «Нашествие» (1942), «Золотая карета» (1946) и др. шли на сценах и центра, и периферии.
Писателя Леонова не обходили наградами и почётными званиями: за пьесу «Нашествие» ему была присуждена Сталинская премия, за роман «Русский лес» — Ленинская премия. В связи с юбилейными датами он шесть раз (!) был награждён орденом Ленина. Власти очень старались сделать Леонова знаменем социалистической эпохи, возвести в ранг величайшего пролетарского писателя, ярчайшего представителя метода социалистического реализма, но не с этими званиями и определениями вошёл он в историю литературы, потому что помимо выразительной внешней фактурности и глубокого внимания к созидательному потенциалу нового общества его произведения заключали и мощное подводное течение авторской мысли, располагали ещё и теми скрытыми от поверхностного взгляда внутренними горизонтами, с проникновением в которые читателю могла открыться другая художественная реальность, где слепому упоению громадьёв планов, безоглядному «покорению природы» и упрощению человека («советский простой человек»!) противостояло трезвое понимание негарантированности ожиданий, опасности социального волюнтаризма, убеждение в необходимости соразмерять утопические упования с неотменимыми законами бытия и реальной природой человека.
Художественное сознание писателя изначально сопротивлялось большевистской абсолютизации силы придумано-предложенных обстоятельств, логике скоростной перестройки — перековки — перевоспитания человека. Тот космический горизонт, который был задан ему соприкосновением с культурой Серебряного века и в котором, на каком-то даже интуитивном уровне, осмыслялась им природа человека, и составлял конструктивную основу леоновских «подтекстов».
В рецептивном плане творчество Леонова выглядит диалектически сложно. С одной стороны, писатель не хотел идти на разрыв с наступившим после революции временем: оно было ему интересно, он хотел понять его сам и объяснить другим. С другой стороны, в силу обстоятельств он был вынужден самые сокровенные свои мысли уводить с поверхности повествования в подтекстовые, глубинные горизонты, которые, впрочем, возникали и автохтонным образом, благодаря отчётливо выраженной склонности к онтологизированному, мотивно-архетипическому, мифопоэтическому мышлению: «Я всегда, — признавался писатель, — искал отвечающие времени формулы мифа... Я называю: Эсфирь, Авраам, Ной — и за этим стоят целые миры; ими можно думать о соответствующем в своём времени...» С горечью убеждаясь в том, что «сейчас надо попроще, как у акынов, на одной чтоб струне», он избегал однострунного изображения реальной действительности, слепой упёртости в злобу дня, не стремился адаптировать свой текст под вкус пресловутого «простого человека». Симптоматично, что прогностической силе его художественной мысли соответствовала и предвидящая глубина его авторефлексии, в том числе убеждение, что в книгах его «могут быть любопытны лишь далёкие, где-то на пятом горизонте, подтексты, и многие из них ... будут толком поняты только когда-нибудь потом».
Советский период русской литературы придал проблеме творческого поведения писателя особую остроту, по отношению же к Л. Леонову она вообще разворачивается в поражающей своей неповторимостью ракурсе, позволяющем говорить не о «Случае Фадеева» (Г. Белая), или «Случае Эренбурга» (Б. Сарнов), а о феномене Леонова. Действительно, сродни чуду, как став не только очевидцем, но и участником грозовых событий века — войн, революций, многочисленных идеологических кампаний, пройдя в буквальном смысле слова через всю историю советской литературы, не изменив при этом своим творческим принципам, в невероятно жестоких условиях тоталитарного режима не стать жертвой его репрессивной машины. Читая сегодня, например, пьесу «Метель», где через сквозной образ «ветровала» воссоздана атмосфера всеобщего страха 30-х годов, или осмысляя мужество неучастия писателя в книге, созданной в результате коллективной поездки большой группы литераторов на Беломорско-Балтийский канал, или вдумываясь в смысл повести «Белая ночь», где мотив детской игры в казаки-разбойники вскрывает надуманность конфликта «белых» и «красных», мешает его восприятию в жёстких критериях классовой борьбы, трудно скрыть удивление, как «такой» текст или «такой» поступок могли «сойти» писателю. И тогда становится невозможным не учитывать того, что вопрос о физическом и творческом долголетии не сводится к профанному смыслу выживания в условиях тотальитарного режима, а соотносится с пониманием сакральной природы творчества, глубинной сути внутренних законов литературы и в этом плане своеобразия художественного мира самого Леонова.
Лицом к лицу с живым движением жизни Леонов оставался до конца дней, но художественная мысль, погружённая в бытийственно-философический контекст, уводила, в отличие, скажем, от Есенина, Маяковского, Горького, от опасности непосредственных контактов с носителями властной силы, открытых политических манифестаций или банального диссидентства. Кто-то ведь должен был в литературе возложить на себя миссию добровольного, честного и терпеливого исследования меняющихся, как в калейдоскопе, событий и идей. И вовсе не риторически звучит вопрос одного из главных героев «Пирамиды» — Вадима Лоскутова, полнясь какой-то тревожной автобиографической нотой, о том, что «кто-то должен уцелеть, запомнить, пройти насквозь, — если не затем, чтобы продолжить нечто, прерванное посредине, то хотя бы поведать кому-то под гусли про случившееся позади ... не так ли?»
(т. 2, с. 108).
Безусловно, «так»; но этот внешний фактор творческого поведения, свидетельствующий о глубоком понимании писателем свыше возложенной на него ответственности императивно охранного отношения к себе как общечеловеческому достоянию («кто-то должен уцелеть ... пройти насквозь...») органически согласуется с характером его художественного мира. И это уже опять касается парадигмально значимых сторон его эстетики, поэтики, стилистики, определяющих устойчивую структуру его произведений, способных к каждому времени поворачиваться новыми смыслами.
Хочется надеяться, что постепенно приближается то время, то самое желанное Леониду Леонову «потом», когда доступны и востребованы будут читателем мысли, образы, картины, нетленно живущие на дальних горизонтах его произведений.
стр. 6
|
