«Наука в Сибири»
№ 18 (2753)
6 мая 2010 г.
9 МАЯ СТАЛО ПЕРВЫМ
ВЫХОДНЫМ ДНЕМ
О работе на «академическом заводе-лаборатории» вспоминает академик Игорь Юрьевич Коропачинский.
 |
На фронт я не попал, поскольку, будучи 1928 года рождения, к началу войны закончил пятый класс в
После этого в лагерях были созданы группы военизированной подготовки, и мы начали усиленно заниматься. Я попал в группу радистов-коротковолновиков, изучал азбуку Морзе и после полутора месяцев обучения даже получил квалификационное удостоверение, правда, с ограничением по скорости передачи. Затем я вернулся в школу, проучился еще год, закончил
И тут началась голодуха. Мама ежедневно получала 500 граммов хлеба по карточкам по норме служащей, нам с сестрой полагалось по 400, а кроме этого еды, по сути дела, и не было. Чтобы не протянуть ноги, я пошел работать на завод — после шестого класса,
Затем в армию призвали ребят
Мне выдавали пакет чертежей, как правило, секретных, с указанием, сколько каких деталей к какому сроку изготовить. Если не успел — не уйдешь с завода, пока не выполнишь задания. Объявлялось так называемое казарменное положение: ночуй там, где работаешь. Часик вздремнул, потом голову под кран — и снова к станку. Мой ученик Вася Бузунов ухитрился сделать себе «спальное место» из снятого со стены фанерного транспаранта с надписью «Больше продукции — ближе Победа!» (кстати, Вася потом играл в сборной СССР по футболу). Могу сказать, что за все годы работы на заводе не было ни одного настоящего выходного дня. В конце каждой недели мы видели на заводской доске объявлений одну и ту же надпись: в связи с производственной необходимостью такой-то день считать рабочим.
Я прекрасно помню 9 мая 1945 года — за все годы войны это был первый нерабочий день! Но все, не сговариваясь, собрались на заводе. Находился он в здании Лесотехнического института на проспекте Мира, в самой старой части Красноярска. Случилось что-то вроде стихийного митинга. После этого все дружно пошли на главную площадь города — площадь Революции. Мне как токарю, имевшему допуск к спирту, доверили бидончик с этой жидкостью. Всех угощали, нас тоже угощали. Такого праздника не было ни до, ни после. Об этом бесполезно рассказывать — только увидеть и почувствовать. Все обнимались, целовались... Была удивительная атмосфера радости и братства.
Что мы выпускали? Продукция была зашифрована. Изделия назывались условно: «призма», «шар», «СПУ», «колба». Уже после войны мне рассказали, что это было такое. С чужих, правда, слов, сообщу, что «призма» входила в комплект для размагничивания кораблей, этой темой в войну занимался академик Александров, впоследствии возглавивший Академию наук СССР. «Колба» оказалась частью радиомаяка для дальнебомбардировочной авиации, СПУ — самолетным переговорным устройством. А для чего служил «шар», мне так и не довелось узнать. По мере того как ребята постарше уходили на фронт, я переходил на более сложные работы, повышал квалификацию. В 16 лет я уже входил, можно сказать, в элиту токарей нашего завода. Помню такое изделие, как «коробки Нортона» — это второй класс точности, очень тонкая работа...Поэтому мы поневоле становились универсалами, учились работать на станках разного типа, наших и импортных. Достаточно сказать, что когда к нам приходили на практику студенты из вузов, то мы, пацаны, их обучали. А вскоре после Победы нас наградили медалями «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».
За перевыполнение планов я попал в категорию стахановцев и получил дополнительно 100 граммов хлеба. Я стал себе позволять обедать с хлебом, а обед был обычно «из трех блюд». Первое называлось рассольником и представляло собой кипяток с несколькими кусочками зеленого соленого помидора и ложкой рыжикового (не из грибов рыжиков, а из льняного сырья) масла, горького, как хина. На второе давали картофелину в мундире: я не могу понять, почему картошка всегда была мороженой и вонючей. А на десерт был чай по такой рецептуре: кусок сахара сжигали и добавляли в котел, отчего напиток приобретал коричневый цвет и характерный запах. Хлеб тоже был малосъедобный: туда добавляли все, что угодно, вплоть до лишайников. Мы, кстати, считали себя счастливой семьей. Моя мать работала в артели «Металлист», где варили рабочим на обед картошку. На дне котла оставался мутный осадок с мелкими кусочками картофеля. Мама просила поваров слить ей этот осадок и мы с нетерпением ждали, когда она вернется с работы с бидончиком, нас подкормить.
В городе, замечу, была страшная обстановка из-за разгула бандитизма. И милиция была ослаблена, и беглых из многочисленных лагерей, и дезертиров было полно... Уличного освещения не было. Когда мимо нас фронтовики, эшелон за эшелоном, поехали на войну с Японией, то мы, не боясь уголовной статьи, ходили к путям и выменивали у солдат трофейные «Парабеллумы», с ними казалось спокойнее. Всю войну, как я уже сказал, не было выходных, но я занимался стрельбой и входил в сборную команду Сталинского района Красноярска. Подготовка к соревнованиям была не столько спортивной, сколько военной. Мы стреляли из боевых карабинов, из снайперских винтовок, из пулемета Горюнова и пистолета ТТ, из автомата ППШ. У меня были хорошие снайперские результаты: за 600 метров попадал в мишень «пулеметное гнездо» размером с кусочек бумаги А5. Очевидно, что нас готовили для фронта: трудно было предугадать, когда завершится война, и новые призывники должны были быть подготовленными. Меня, кстати, никто и не спрашивал, хочу я стрелять или нет — просто сказали, что включен в стрелковую команду.
Когда война стала явно подходить к концу, я стал подумывать о продолжении образования. Ведь один год я вообще никак не учился, а потом ходил в школу рабочей молодежи. Но что это была за школа? Отработав
Оканчивая первый курс техникума, я решил заниматься изучением природы — машинного масла нанюхался вдосталь. В течение одного лета заочно сдал экзамены за этот курс, за
Подготовил А.Соболевский,
ЦОС СО РАН
стр. 5