«Наука в Сибири» "К НЕМУ НЕ ЗАРАСТЕТ НАРОДНАЯ ТРОПА"
Людмила ЯКИМОВА, Неотвратимо приближается конец столетия и предпоследний его год будет отмечен событием большого культурного значения -- 200-летием со дня рождения А.С.Пушкина. Сбылись пророческие слова поэта, написанные им незадолго до смерти:
Время со всей очевидностью подтверждает, что творчество поэта предстает сегодня как самая действенная и живая сторона нашего духовного наследства: оно превратилось в величайшее достояние российского народа, вошло в плоть и кровь его национальной культуры. Пушкинские юбилеи всегда служили мощным стимулом к подведению итогов духовного развития общества, своего рода толчком к определению его культурно-исторической стратегии, воспринимались как важные вехи на путях его исторического развития. Вспоминается при этом знаменитая "Пушкинская речь" Ф.М.Достоевского, произнесенная на открытии памятника поэту вслед за 80-летием со дня его рождения. В преддверии наступающего пушкинского юбилея все чаще мелькают в нашей печати ссылки на другое юбилейное событие, произошедшее в печально известном 1937 году (1). Тогда советская власть первый раз отметила пушкинскую дату как всенародный праздник: до этого великий поэт значился в числе тех "генералов-классиков", которых следовало сбросить с "корабля современности". "А почему не атакован Пушкин?" -- гневно вопрошал талантливый поэт нашей эпохи Маяковский. Но к 30-м годам тоталитарный режим успел существенно укрепить свои позиции, и государственный "корабль" круто изменил свой курс в области культуры. Идеологи "новой жизни" почувствовали настоятельную необходимость не отказываться от классического наследия, а повернуть его "в нужную для пролетариата сторону" (2) и заставить верно служить системе. Смена курса и ориентаций с внешней стороны нагляднее всего выразилась в том юбилейном уклоне, который приобрела в стране культурная политика. Литературные праздники шли непрерывной чередой, юбилейные торжества лились неостановимым потоком, культурным акциям придавалось значение общественно-обязательных кампаний. Исторически неопровержимые свидетельства этому дает журнал "Сибирские огни". Судя по его содержанию в 30-е годы были отмечены 100-летие со дня смерти Гете, 40-летие литературно-критической и общественно-политической деятельности Горького, 70-летие Серафимовича, 25-летие со дня смерти Л.Толстого, 125-летие со дня рождения Белинского, 80-летие со дня смерти Беранже, 750-летие поэмы "Витязь в тигровой шкуре" Шота Руставели, 100-летие со дня рождения Н.И.Наумова, 150-летие со дня рождения первой сибирской писательницы Е.А.Авдеевой-Полевой, 100-летие со дня рождения сибирского писателя А.П.Блюммера, 50-летие со дня смерти Салтыкова-Щедрина, 125-летие со дня рождения Шевченко, 100-летие со дня смерти И.Тачалова и т.д. В избытке юбилейной энергии не пропустили даже "рядового" дня рождения великого пролетарского писателя А.М.Горького, отметив в 1931 году его 63-летие. Поток юбилейного славословия усиливался из года в год, достигнув к концу десятилетия своей критической точки и превратив многие номера "Сибирских огней" в типичные сборники юбилейных статей -- о Пушкине (1937 г.), Шевченко (1939 г.)... Однако этот видимый уход от современности в историю литературы был по существу хитрым идеологическим маневром, направленный на обслуживание текущих интересов с другой стороны. Во-первых, широкое празднование литературных юбилеев усиливало мажорный колорит социалистического бытия, уводило в сторону от осознания его подлинной сути; во-вторых, неизмеримо укрепляло воспитательно-педагогическую, "воздействующую" миссию литературы. Юбилейной направленностью критики производилась большая работа по созданию иконостаса литературных "святых", по канонизации имен своих и зарубежных классиков. Структура юбилейной статьи 30-х годов оказалась поразительно соотнесенной с древнерусской агиографией, функциональным назначением жития святого юбилейные материалы походили друг на друга, как близнецы. Можно цитировать статьи разных авторов о разных писателях, но трудно уйти от ощущения, что все это какой-то один сплошной текст, тезисы которого можно менять местами, как стандартные блоки, подгоняя под какое угодно имя. Если в поле зрения попадал кто-то из российских классиков, то внимание акцентировалось прежде всего на том, что оный был последовательным борцом за народное счастье и выступал против всех форм неравенства и угнетению человека, протестовал против самодержавия, крепостничества, капитализма. Второй тезис вытекал из первого. Как народный заступник, писатель (или поэт) подвергался гонениям, и даже после смерти творчество его вызывало страх и ненависть власть придержащих, из чего следовал строгий запрет на празднование юбилеев этого писателя (или поэта), или художника. Главную смысловую нагрузку нес третий тезис: навсегда ушли времена социальной несправедливости, а следовательно, гонений на тех, кто против нее боролся, и подлинное признание творчества гонимых писателей стало возможно только сейчас, в условиях победившего социализма, представшего как воплощение мечты всех передовых мыслителей прошлого. "Конечно, в старой царской России, этой тюрьме народов, -- читаем в статье известного тогда в Сибири критика А.Высоцкого, -- пушкинская мечта не могла осуществиться. Самодержавие и церковь душили, угнетали национальные меньшинства, их язык и культуру. Только в Советском Союзе..." и т.д. (Сиб. огни, 1937, N 1). Не случайно автором юбилейных статей о таких разных литераторах разных эпох, как Гете, Белинский, Горький, Барбюс, Толстой, мог оказаться один и тот же критик, -- в данном случае им был А.Высоцкий, -- ибо широта охвата литературной истории была здесь не знаком филологической эрудиции или многосторонности таланта, а всего лишь твердого знания правил, по которым производилась литературная канонизация или, наоборот, отлучение от сонма "великих", т.е. "нужных" системе людей. И чем ближе к концу 30-х годов, чем более во "всенародную инсценировку" (3) превращалось строительство социализма, тем исступленнее становились заклинания, стремление выдать желаемое за действительное, тем смелее и откровеннее вершился процесс мифологизации литературной и реальной жизни. Страна все более жила в атмосфере не столько очевидности, сколько придуманности, сочиненности, "текста". Юбилейные кампании воспринимались как серьезная интегрирующая сила, как важное средство упорядочения литературного движения и всемерного укрепления "плана общей жизни" (А.Платонов). В этом социально-историческом контексте пушкинскому юбилею предназначалось сыграть особо важную идеологическую роль, и организаторов его не остановило даже и то, что круглая пушкинская дата в 1937 году оказалась связанной не с днем рождения поэта, в днем его смерти. В соответствии с постановлением Совнаркома "Об ознаменовании 100-летия со дня смерти А.С.Пушкина" этот литературный юбилей мыслился не как разовая культурная акция, а как широко развернутое во времени и пространстве идеологическое действие. В центре был создан Пушкинский комитет под председательством А.М.Горького, активная роль в организации и проведении знаменательного юбилея отводилась местным литературным организациям. О том, какое значение придавали этому литературному событию в Сибири, можно судить по обилию журнально-газетной информации: "Сибирские огни", например, ввели специальные рубрики -- "Подготовка к Пушкинским дням" (1936, NN 5, 6), "Пушкинские дни в Сибири" (1937, NN 1, 2). В немалой степени свой неповторимый облик Пушкинский юбилей 1937 года приобрел благодаря осуществленному замыслу его организаторов -- провести его в неразрывной связи с 750-летием поэмы Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре" и тем самым придать ему интернациональный характер, о чем можно судить, например, по дневниковой записи К.Чуковского, сделанной в 1935 году: "Луговской сказал, -- читаем у него, -- что юбилей Пушкина, который будет праздновать Грузия, и юбилей Руставели, который будет праздновать Советский Союз, -- символизирует наше слияние". Надо сказать, что "Сибирские огни" добросовестно выполнили эту установку на двойное юбилейное торжество, опубликовав текст поэмы Шота Руставели в переводе Георгия Цагарели в сопровождении собственных стихов переводчика, в которых он переложил "Приветствие торжественного заседания Тбилисского совета вождю народов -- великому Сталину", и юбилейной статьи Г.Павлова. Справедливости ради следует отметить, что как ни была высока и торжественна лексика Г.Цагарели и Г.Павлова, полная идентифицированность ее с именем Шота Руставели и сегодня не вызывает сомнений, не режет слух, ибо восхищение немеркнущей силой его таланта, поэтической глубиной выраженных им мыслей и чувств воспринимаются как естественная и адекватная оценка его творческой деятельности.
Другое дело, какой воспитательный эффект постарались извлечь из этого потенцированного юбилея, каким путем оказался он включенным в идеологическое обслуживание системы, каким образом способствовал усилению старых и созданию новых мифов, дальнейшему укреплению культа "Великого Сталина". Сопоставления и противопоставления, параллели и контрасты, ассоциации и аллюзии, фигуры умолчания и патетические акценты, риторика и иносказание в юбилейном жанре сплетались в такой прихотливый узор, где имя юбиляра соотносилось с именем Вождя, сделавшего праздники литературы всенародными, где судьба и творчество поэта представали как предвестие ("товарищ, верь, взойдет она...") того счастливого времени, идеальным воплощением которого явилась сталинская эпоха. Вот примеры.
Эти бесхитростные вирши, напечатанные в "Сибирских огнях", принадлежат пионерке Вике Рыбалко (1937, N 1), но шаблонный ход ее мысли, словно в зеркале, отражается в стихах профессионального поэта (там же):
Стихи принадлежат Елизавете Стюарт. А через два года страна торжественнейшим образом праздновала день рождения самого товарища Сталина -- любимого вождя всех времен и народов. К этому времени юбилейные торжества стали привычными, и державное шестидесятилетие логично вписалось в тот духовный контекст, который был создан чествователем имен, дорогих всему человечеству. Но воспоминания о пушкинском юбилее 37-го года много погрешили бы против истины, если не сделать еще одного важного акцента -- на бессилии любых административных потуг и идеологических установок перед величием Гения, красотой и мощью его поэтического слова. Чистому потоку пушкинской поэзии и в тот "жестокий век" достало сил, чтобы спасти многие устроенные на его пути заплоты и западни -- пробиться и к массовому читателю, советской многомиллионной "толпе", активизировать и творческую энергию ученых-филологов. Что касается массового читателя, то, пожалуй, никогда он не был так приближен к любимому поэту, как в те околоюбилейные годы: по богатству и разнообразию недорогих изданий Пушкина они остались непревзойденными. Пушкинское слово звучало повсеместно: оно щедро лилось из настенных тарелок-репродукторов, и с обложек школьных тетрадей детским глазам представало тоже оно, а не современный рекламный беспредел: "мороз и солнце, день чудесный", "буря мглою небо кроет", "я помню чудное мгновенье", "сквозь волнистые туманы пробирается луна"... -- эти, исполненные высочайшей поэзии образы, "чистейшей прелести чистейший образец" с детства западали в душу, укрепляя верой в вечные человеческие ценности. Что же касается филологической науки, то к чести ее полезно напомнить, что именно в предъюбилейные годы возник, а в 1937--1959 годах осуществлен замысел Полного собрания сочинений А.С.Пушкина в семнадцати томах, которое по справедливой оценке пушкинистов и поныне "остается непревзойденным образцом академизма и вряд ли будет в обозримое время заменено новым, более совершенным" (4). Это станет понятно, если учесть, что в подготовке его приняли участие пушкинисты такого высокого ранга, как Д.Д.Благой, С.М.Бонди, В.В.Виноградов, Н.В.Измайлов, Б.В.Томашевский, Б.М.Эйхенбаум и др. Современное же состояние российской филологии таково, что сил и возможностей ее достало лишь на то, чтобы предпринять факсимильную перепечатку Большого академического собрания сочинений А.С.Пушкина (газетно-журнальное объединение "Воскресенье") с присоединением к нему нового -- 18 тома "Рисунки", изданного под эгидой Института русской литературы РАН (Пушкинский дом) совместно с упомянутым выше "Воскресеньем": "Такое впечатление, -- пишет рецензент, -- что страна собрала все свои силы, чтобы осуществить на должном уровне долгожданное академическое издание рисунков Пушкина. Что же из этого вышло?" (5). Желающих познакомиться с определенной точкой зрения на этот счет отсылаю к цитируемому тексту. Возвращаясь же к 1937 году, скажем, что и в Сибири появилось тогда немало работ, достойных читательского внимания. Печатание пушкинских материалов в "Сибирских огнях" продолжалось весь юбилейный год, а первый номер журнала был посвящен им полностью. Не считая статьи А.Высоцкого, изобилующей дежурными банальностями в духе юбилейных стандартов того времени, разные стороны интереса советского читателя к творчеству великого поэта могли удовлетворить статьи В.Вихлянцева "Образ Пушкина", Е.Владимирова "Пушкин и Сибирь", П.Кулагина и Л.Мартынова "Пушкин и Ершов", Г.Вяткина "Черты интернационализма в творчестве Пушкина", П.Черных "Пушкин и народная речь" -- им нельзя отказать ни в своеобразии исследовательских подходов, ни в определенной полноте историко-литературной информации и новизне фактического материала. Особую ценность в этом плане представляют материалы о разнообразии контактов Пушкина с Сибирью, конкретизирующие само понятие местной региональной литературы. Для их авторов пушкинский юбилей тоже послужил хорошим "поводом", но не для подтверждения идеологической преданности системе, а для достижения внутрилитературных целей -- одному для того, чтобы осветить особенности культурной жизни Красноярска периода появления "Енисейского альманаха", рассказать о сибирской ссылке декабристов, развить версию о возможном прототипе Татьяны Лариной -- Наталье Дмитриевне Фонвизиной, другим -- П.Кулыгину и Л.Мартынову -- в связи с юбилеем представилась возможность подробно остановиться на жизненной и творческой судьбе автора "Конька-Горбунка" Петра Ершова, затронув при этом общую проблему -- типологию литературного успеха, таких важных составных его, как природный дар писателя, своевременная поддержка со стороны признанных литературных авторитетов, каким был Пушкин по отношению к Ершову, ориентированности на народное творчество и т.д. Статья П.Кулыгина и Л.Мартынова с интересом читается и сегодня, привлекая спокойным движением исследовательской мысли, раскованностью языка, вниманием к человеческому облику писателя, полным отсутствием той фальшивой патетики и лозунгового надрыва, которые составляли отличительную особенность юбилейного жанра в те годы. Можно сказать, что тот давний юбилей, проведенный в "ознаменование 100-летия со дня смерти" поэта, вошел в историю нашей культуры в облике столь сложном и противоречивом, который теперь -- уже в преддверии нового пушкинского юбилея -- не допускает однозначной и скороспешной оценки, особенно сегодня, когда вовлеченное в замысловатые идеологические и политические игры общество оставило человека на пороге личного выбора между ценностями вечными и сиюминутными.
1. Сураш Ирина. О старом академизме и новой русской пушкинистике. Новый мир. 1997, N 12; Блюм Арлен. Пушкин и ленинградская цензура 1937 года. Звезда, 1997, N 2. 2. Запорожский П. Выстрел беспринципной критики. Сибирские огни, 1930, N 8. 3. Платонов А. Деревянное растение. Из записных книжек. М., Правда, 1990. 4. Сураш Ирина. "О старом академизме и новой русской пушкинистике". стр. |