«Наука в Сибири»
№ 42 (2827)
20 октября 2011 г.
РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ
КАК РАДЕТЕЛЬ РУССКОГО ЛЕСА
2011 год — Международный год лесов.
Л.П. Якимова, главный научный сотрудник
Института филологии СО РАН, д.ф.н.
Огнедышащее лето 2010 года запомнится России надолго. Пламенная стихия лесных пожаров пронеслась через всю страну, безжалостно слизнула с лица земли огромные лесные массивы, жаркий язык его пламени достал десятки селений, горели дома и гибли люди. Стихийное бедствие с неотступной неизбежностью повернуло к острому осознанию того, в какое незаслуженное забвение оказалась погруженной национальная классика, утверждавшая нерасторжимую связь народного и природного миров России, какой глубиной понимания роли русского леса в формировании национального характера россиянина, его нравственного кодекса полнилось творчество русских писателей — Мельникова-Печерского, Лескова, Тургенева, Толстого, Чехова, Леонова, а позднее и тех, кого стали называть почвенниками — Солоухина, Залыгина, Чивилихина, Астафьева, Распутина и др.
Отмечая недавно
Исполненный подлинностью национального чувства и пониманием первоисточной связи судьбы человека с судьбой русского леса, монолог Астрова по своей пространности и смысловой насыщенности восходит к программным моментам жизненной философии Чехова, и не случайно рождается ощущение, что устами героя говорит сам автор: «... когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я».
Не удивительно, что в пьесе «Вишневый сад», явившейся последним произведением Чехова и отмеченной видимыми следами финальности и итоговости творчества, судьба России символизирована судьбой вишневого сада: «Вся Россия — наш сад!» Тревожный звук топора, занесенного над садом, олицетворяющим красоту, поэзию и, что говорить, достаток жизни, не воспринимается иначе как прогнозирующий знак будущего России, как сигнал авторской тревоги за наступающий ХХ век.
Век двадцатый подтвердил реальность чеховских опасений. Сначала на русский лес обрушилась безоглядная сила буржуазного хищничества, затем с победой революции — безудержное расточительство и бесхозяйственность строителей социализма, когда громадьё человеческих планов обернулось опасностью невиданных природных катастроф. Литература не могла не откликнуться на новые угрозы природному миру России. Не прошло и десяти лет после смерти Чехова, как в литературу вошел писатель — автор произведения, которому по набатной силе тревоги за судьбу русского леса нет равных в мировой культуре.
 |
| Леонид Леонов |
Пройдя проверку большим временем, роман Леонида Леонова «Русский лес»
Общественный резонанс романа по выходе его в свет был огромен. Не считая собрания сочинений, отдельными изданиями он выходил 25 раз огромными, ныне просто не представляемыми тиражами в 200 тысяч и даже более экземпляров, обретая широкую известность и за рубежом, когда, например, в одной только Японии с ее коленопреклоненным, идущим от синтоизма, отношением к природе, он издавался многие годы подряд. Еще помнится то время, когда именно Книга, а не очередной попсово-гламурный скандал, способна была определять нравственный климат общества и, отражая мнение народное, влиять на хозяйственно-экономическую стратегию страны, когда конфликт книжных героев — научный спор двух ученых лесоведов Вихрова и Грацианского о разных системах промышленного лесопользования — обрел значение общенациональной проблемы, всколыхнул волну всенародного экологического движения, в центре которого оказались и поворот сибирских рек, и сохранность природной чистоты Байкала, и защита первозданной красоты Горного Алтая, и многое другое.
В течение нескольких десятилетий целительная энергия романа питала сознание и чувства читателя — до тех пор, пока не грянуло лихое время Перестройки. Началась тотальная переоценка духовных ценностей, иногда по принципу простой перемены знаков с плюса на минус. С
Главный из них сводится к обвинению писателя в верности принципам социалистического реализма, зависимости от идеологических рецептов советского времени. И в только что вышедшей в серии ЖЗЛ книге Захара Прилепина «Леонид Леонов. Игра его была огромна» (2010), в целом написанной добротно и интересно, а главное, проникнутой пониманием истинного масштаба творческой личности писателя как последнего русского классика, автору тоже не удалось избежать неотменимой дани стойкому мифу. Читаем: «Самое, пожалуй, известное произведение Леонида Леонова — роман „Русский лес“, вышедший в 1953 году, сначала едва не растерзанный в пух и прах литературными недоброжелателями, а потом неожиданно удостоенный Ленинской премии, для современной читающей публики является, с позволения сказать, непроходимо советским».
Если иметь в виду объект изображения, то «советского» в романе «непроходимо» много; иначе и быть не могло в том случае, когда фабульную основу произведения составляет советская действительность Великой Отечественной войны. Можно сказать, это было время апофеоза советскости: в «советский» цвет был окрашен весь российский патриотизм, явившийся источником победы над фашизмом, и писатель погрешил бы против исторической истины, не отразив этой характерной и сущностной стороны военной действительности. И то, что иными критиками воспринимается сегодня, как авторский просчет и рассматривается по шкале «художественных недостатков» романа, в действительности является его непреходящим достоинством: на богатом материале достоверно воссозданных судеб писатель отразил неповторимую эпоху национального самосознания русского народа.
Однако «советскость» как предмет художественного изображения реальной действительности не следует отождествлять с тем, что называется авторской идеей, исходящей от авторской философии мироустройства. Но именно это и происходит до сих пор во многих статьях, даже книгах, касающихся интерпретации «Русского леса». Обнаруживается известный порок устоявшейся манеры чтения — неразличение позиций героя и автора, невосприятие повествовательного текста как сложной художественной структуры, где, если речь, конечно, идет о художнике такого масштаба, как Леонов, происходит смещение и переплетение повествовательных дискурсов, важен учет меняющихся дистанций удаления-приближения автора к герою.
К сожалению, не избежал ошибок чтения при оценке романа «Русский лес» и автор книги о Леониде Леонове из серии ЖЗЛ: «Слишком много в романе, — кажется З. Прилепину, — полупоклонов советской власти, которые Леонов делает малоспособной к гибкости шеей и не самым искренним словом. Тональность он задает с первых же строк, вопрошая: „...что могло случиться со студенткой в Советском государстве, где, кажется, самая молодость служит охранной грамотой от несчастий?“ Предвоенная Советская Россия в подаче Леонова... начинает сиять, как асфальтовая дорога, политая в июньский день серебряной водой из поливальной машины».
Конечно, не худо было бы обратить внимание на модальную окрашенность леоновской фразы («кажется»!), однако суть в том, что она воспроизводит эмоциональный настрой не автора, а его героини — юной провинциалки Поли Вихровой, только что вступившей на перрон московского вокзала и не могущей сдержать комсомольского восторга перед открывшимся простором новой жизни. Что образ Поли — Аполлинарии Вихровой из арсенала тех ловушек и западней, которые уготовил автор читателю, станет ясно по мере развертывания дальнейших событий московской жизни героини.
Несмотря на свой юный возраст, она уже вдосталь вкусила плодов советской идеологии и успела предстать образцовым продуктом советской воспитательной системы. В незыблемость социализма, неуклонно перерастающего в коммунизм, она верит страстно, непоколебимо и в изъявлении своей веры способна подняться на высоту, мало отличимую от газетной риторики: «Я твердо верю, Варя, — вещает она чуть не с порога подружке, в однокомнатной коммуналке которой нашла московский приют, — что коммунизм призван истребить боль, зло, неправду, то есть все некрасивое, бесформенное, низменное... и значит, коммунизм, есть совершенная красота во всем...». Под воздействием безоглядной веры в официальное слово газетных публикаций сложится в сознании провинциальной девочки и образ отца как заклятого врага советской власти, и коннотации с образом Павлика Морозова в тексте романа не случайны: «Я ненавижу моего отца», — спешно признается Поля Наталье Сергеевне, соседке Вари по коммунальной квартире.
И при этом Поля-Аполлинария неотразимо мила, обаятельна, буквально очаровывает окружающих и внешним обликом («Вы хорошая, горячая, большелобая девочка», — говорит ей Наталья Сергеевна; «Ой, какая же ты пригожая-то девонька», — не сдерживает своего восхищения не узнавшая ее Таиска и т.д.), и бесспорными достоинствами внутреннего мира — своей душевной чистотой и непосредственностью, той цельностью характера и нравственного максимализма, которые неразрывны с самоотверженностью и готовностью к героическому подвигу, что и подтверждается ее разведывательной акцией в тылу врага.
Однако за этой хорошо видимой симпатией к героине скрывается другая сторона отношения автора к ней. Именно в ловушку этой нескрываемой симпатии к юной и неискушенной в диалектических хитроплетениях жизни Поле и попадает читатель, не сразу замечая полную инакость жизненной позиции автора. Нужна особая читательская оптика, чтобы увидеть, как чужд ему ортодоксальный дух ее суждений о человеке, как постоянно корректирует он излишне прямолинейную логику ее нравственных постулатов. Полемическая интонация автора по отношению к господствующей в стране идеологической системе проходит через весь роман; отдельность, самостоятельность авторского голоса — несомненная реальность романного повествования.
Однако стоит обратить внимание на эмоциональную окраску полемической интонации автора. Своих героев из рода «простой советский человек» писатель в «советскости» не уличает, общий тон повествовательного текста не разоблачительный, не обличительный, скорее иронический, местами даже дидактический, убеждающий. В массе своей именно этот «простой человек» составил понятие «советского народа», и, как бы ни сложилась его судьба и история, Леонов ни страны своей не оставил, ни в банальное диссидентство не ушел, сделав свой единственный на всю жизнь выбор — честное художественное исследование советской действительности как она есть. В романе «Русский лес» она представлена временем Великой Отечественной войны, и когда так была важна сила национального единения, не было смысла предаваться глубинному анализу пороков новой социальной системы. Но и этот роман не выпадает из общего творческого русла писателя, не противоречит феноменологической природе его взгляда на человека.
В полемический диалог с временем и его героями Леонов вступает, фигурально выражаясь, «с первых же строк»: «А, знаю...— встречает Полю на пороге коммунальной квартиры Наталья Сергеевна. — Вы та самая девушка из провинции... простите, с периферии, — поправилась она по моде века (подч. мною — Л.Я.), стремившейся уравнять всех граждан, чтоб никому не было обидно» Не заметить здесь авторской иронии невозможно. Философская проблема человеческого равенства-неравенства поставлена с вызывающей остротой и открытостью, и принцип ее разрешения при социализме (всего всем поровну!) Леонов считает порочным. И многозначительная оговорка «по моде века» еще несколько раз повторится в романе, акцентируя внимание на относительной качественности любого социального устройства в силу неизбывной противоречивости самой природы человека. Конечно, в известной мере равенство как форма справедливости устанавливается социальным путем, но нигде и никогда оно не может быть возведено в степень абсолюта, о чем с такой горячностью «распространяется» Поля в своей дифирамбической речи о коммунизме, который «есть совершенная красота во всем».
Как у всякого настоящего писателя, у Леонова нет случайных, «неработающих» деталей: еще более жестоким образом опрокидывает он идеологическую риторику Поли сценой первого прихода в дом отца — профессора Вихрова, где ее встречает забытая за время жизни на «периферии» родная тетка — горбатенькая Таиска. Действительно, как Таиска, обремененная горбом, войдет в прекрасный мир коммунизма, где должно все быть «красиво» — «без боли, зла, неправды»?!
Что образ «горбатенькой» несет в романе огромную смысловую нагрузку, серьезно корректируя социально-идеологический миф о безоговорочно всеобщем равенстве, свидетельствует повторяющийся в творчестве Леонова мотив человеческого уродства, природного несовершенства человека. Это и передвигающийся на костылях Исайка из пьесы «Половчанские сады» (1938), и горбун Алёша из «Пирамиды», где спор о природе равенства-справедливости поднят уже на теологическую высоту. При всеблагости, всеединстве и всемогуществе Бога, размышляет главный герой книги отец Матвей, «откуда взялась боль на земле, почему горя и радости роздано людям не поровну?»
Временем, когда создавался «Русский лес», вопрос о Боге полностью был исключен из повестки дня, поэтому философскую проблему о пределах человеческих возможностей в преобразовании мира Леонов должен был перевести в сферу действия иных Высших сил. Так с первых страниц повествования входит в роман понятие судьбы, важность которого писатель подчеркивает типографической разрядкой: «Не сердитесь, Наталья Сергеевна, — говорит Поля... — Но сегодня вы уже три раза подряд назвали слово судьба. Мы на эту тему даже коллективное обсуждение у себя в Лошкареве провели... и выяснили наконец, что это — вредное слово слабых, ничего не выражающее, кроме бессилия. Так что судьбы-то нет, а есть только железная воля и необходимость». Дипломатично осторожных возражений Натальи Сергеевны со ссылкой на собственный опыт жизни оказывается явно недостаточно, чтобы сломить фанаберийный натиск «ладной комсомолочки», с пеленок впитавшей позитивисткий дух веры в прямой и безостановочный путь к всеобщему счастью, в непогрешимую суть «человеческого, слишком человеческого», так что испытание героини судьбой превращается в повествовательную логику всего романа по принципу, совпадающему с убеждением Вари: «Жизнь вообще строится сложнее любых предположений».
Диалог между автором и героями, а одновременно и с читателем идет по самым кардинальным вопросам мироустройства, касается самых сущностных категорий и сторон бытия: соотношения времен — сиюминутного и вечного, социально детерминированого и природного, пределов человеческих возможностей в преобразовании жизни, целей и средств их достижения, что в целом существенно корректировало прогандистский миф о прямолинейном ходе исторического развития, о безоговорочно абсолютной роли прогресса, окончательной и полной победе возникшего после революции общества, наконец, безальтернативности революционного пути изменения мира. В этом смысле философская интенциональность предстает как доминантное начало его повествовательной структуры и именно в этот философский контекст оказывается органически вписанной проблема судеб русского леса.
Особая глубина художественного разрешения этой проблемы в романе определяется своеобразием его композиционного плана — открытым несовпадением его фабульного и сюжетного пространства. Реальное действие романа «Русский лес» сосредоточено на очень коротком временном отрезке русской истории, совпавшем с началом Великой Отечественной войны, большая же часть романного действия переведена в ретроспективный план, воссоединение которого с реальным временем рождает ощущение широкой панорамы русской жизни, движущейся во времени и подверженной смене общественных формаций — от капитализма к социализму, а в сознании современного читателя к вновь возвратившейся рыночной экономике, что создает креативный фон для формирования нового взгляда на советскую действительность, снимая с неё тот мрачный флёр, которым оказалась окутанной она в перестроечные годы.
Именно через воссоединение реального действия с его богатой ретроспективой открывается глубинный смысл романного конфликта, происходит срастание судьбы главного героя с судьбой русского леса, становится ясно, как мальчишка из лесной глухомани Ваня Вихров «вырос в высоту своей науки», стал автором знаковой книги «Судьба русского леса», превратился в бесстрашного борца за его сохранность. И тут снова невозможно отвлечься от чеховских коннотаций уже не только с пьесой «Дядя Ваня», но и с более ранней — «Леший» (1899), в альтруистическую программу жизнедеятельности героя которой Михаила Львовича Хрущева, явившегося литературным прототипом Астрова, защита леса входит в первую очередь. В пьесе охвачен весь комплекс лесных угроз — безответственная торговля лесными угодьями, срубы и порубки, пожары... Героя терзает предельная негарантированность сохранности леса, полная зависимость от человеческого произвола. Любой ценой пытаясь предотвратить попытки профессора Серебрякова ради жизненного благоустройства продать свой лес на сруб, он не может сдержать негодования: «Повалить тысячу деревьев, уничтожить их ради каких-нибудь двух-трех тысяч, ради женских тряпок, роскоши... Уничтожить, чтобы в будущем потомство проклинало наше варварство! Если вы, ученый, знаменитый человек, решаетесь на такую жестокость, то как же должны делать люди, стоящие много ниже нас? Как это ужасно!»
Чеховские аллюзии возникают и при восприятии сцены циничного торга за украденный когда-то у мужиков лесной Облог между разорившейся барыней Сапегиной и известным лесопромышленником Кнышевым, который «по слухам, вырубил полмиллиона десятин и снял зеленую одежку с трёх великих русских рек». Но если у Чехова картина сведения леса под корень представлена в «Лешем» гипотетически, как предотвращенная опасность, то в «Русском лесе» она увидена глазами маленького Ивана и врезалась в его память как самое страшное видение реальной жизни. На Облоге кончился мир его детской сказки, олицетворенный в образе лесного отшельника Калины, жившего в сторожке под «могучей хвойной старухой — сосной.
Картина умертвления Облога принадлежит к числу самых проникновенных страниц не только романа, но и в целом русской литературы. «Крупнейшая лесная операция, — сообщает повествователь, — была обставлена с кнышевским размахом... и грянул железный ливень по Облогу, низовой ливень в тысячу дружных топоров. Рваный гул огласил окрестность, и, как над всяким побоищем, взмыла и загорланила чёрная птица. Целых два дня бор стоял несокрушимо, словно каждую ночь свежая смена заступала место павших; к концу третьего, когда артели врубились в чащу, Облог дрогнул и заметно попятился; дело пошло спорей. Сваленный лес тут же превращался в тёсанную шпалу... потом везли куда-то в сизую, мерзлым туманцем подернутую даль, где раньше в эту пору, бывало, учились подвывать волчьи выводки, а теперь, если не мнилось уху, уж продирался сквозь тишину паровозный свисток... Сосну берут по март, покуда крепок санный путь, и Кнышев торопился, чтобы с мая взяться за липу, тотчас по началу сокодвижения».
На глазах ребенка погибла и старуха-сосна, укрывавшая сторожку Калины. Ее, исходя нерастраченной удалью и желаниям «погреться чуток», срубил сам Кнышев, и когда «ударил в самый низ... где подобно жилам, корни взбегали на ствол, мальчик Иван чуть не ахнул от удивления, что кровка не забрызгала ему рук». Дерево умирало, как человек: «Сосна стояла по-прежнему, вся в морозном сиянье. Она еще не знала, что умерла... и вдруг целая буря разразилась в ее пробудившейся кроне, ломала сучья, сдувала снег, — сугробы валились наземь, опережая ее падение...», и, как во многих других случаях, автор не сдерживается, чтобы не заключить эту сцену феноменологического свойства сентенцией: "Нет ничего медленней и томительней на земле, чем падение дерева, под чьей сенью посещали тебя смутные грезы детства!«.И если «плакала Саша, как лес вырубали» у Некрасова, то «глазами полными слез» смотрел на лесное побоище и маленький Иван, но по-мужски сорвав свой мальчишеский гнев на разбойничью силу Кнышева, метнул в него камнем из рогатки. Однако и сам писатель не пощадил обидчика русского леса, расправившись с ним по всей строгости законов нравственного императива.
Внимательное вчитывание в романный текст убеждает, что лесные драмы и катастрофы писатель не связывает с характером общественно-экономической системы, а возводит непосредственно к самой природе людской, первоисходно противоречивой сути человека, общей неспособности человечества трезво смотреть в будущее — без ослепления злобой дня. И если в ситуации набиравшего силу капитализма лес в России оказывался страдательной стороной, превращаясь в объект безудержного хищничества в просторах рыночной стихии, то с торжеством плановой экономики социализма он становился столь же беззащитной жертвой уже сознательно выстроенной доктрины — позитивистской веры в непреклонность научно-технического прогресса, отношения к природе как враждебной человеку силе, борьба с которой входила в программу обустройства нового общества.
При изображении советской действительности Леонов остерегается рисовать картины лесных побоищ, переведя остроту лесной проблемы на уровень научно-технических споров о судьбах русского леса, в результате чего на первый план романных коллизий выходит конфликт двух ученых лесоведов, знавших друг друга еще со студенческой поры. Оба они — Вихров и Грацианский — по молодости лет отдали дань заигрыванию с революционными идеями, но пути их разошлись: волею капризной судьбы Грацианский оказался втянут в темные дела царской охранки, и страх разоблачения дамокловым мечом висел над ним всю жизнь. Исследователи творчества Леонова до сир пор акцентируют внимание на этом факте биографии героя, с ним именно связывая его стремление подорвать научный авторитет Вихрова. В действительности конфликт двух ученых вовсе не классово-идеологический, а по внутренне скрытой сути своей относится к категории антропологических, феноменологических, нравственно-этических, требующих рассмотрения в параметрах «гений и злодейство».
Буквально на генетическом уровне (отец Ивана Матвей погиб в ходоках за крестьянский интерес в лесном Облоге) пропитавшись болью за судьбу русского леса, Вихров и как советский ученый отстаивает идею бережливо-сохранного лесоиспользования, замены бесконтрольно-диких лесоповалов разумным, научно-обоснованным лесоустройством, словом, как вслед за своим учителем профессором Туляковым повторяет Вихров «имелась в виду та самая система лесного хозяйства, когда в целях сохранения источника древесины ежегодная вырубка производится в объеме полученного за год прироста». Как писатель Леонов досконально, во всех глубинах и тонкостях изучил лесное дело, по сию пору числясь в ряду почетных российских лесовиков, так что проникновение лексикона популярного в литературе тех лет производственного жанра оказалось неизбежным. Беззаветное служение лесу придает трудам Вихрова неизъяснимую силу воздействия на слушателя ли, читателя ли, заставляя изумляться, как такой силы «зычный хозяйственный окрик и гневная ирония в адрес расточителей зеленого достояния могли исходить из такого щуплого человеческого инструмента».
Именно в один из таких моментов вслушивания в текст вихровской книги и проклюнулось в душе Грацианского зерно ревнивой зависти к таланту коллеги, а тоскливое ощущение собственного бесплодия подтолкнуло к мысли, «что легче всего двигаться в будущее на горбу идущего впереди». В вихровской теории «так называемого непрерывного лесного пользования», рассчитанной на долголетие, Грацианский зорко высмотрел то, что мог использовать в спекулятивных целях — возможность обвинить коллегу в том, что он сдерживает энтузиазм «воспламененных великой идеей» людей, прячет лес от народа, воздвигает некий тормоз на пути нетерпеливого движения к будущему. Так произошло разделение научных ролей коллег — талантливого автора трудов о русском лесе и неизменно сопутствующего ему оппонента, осознавшего, что и «непоказанная ему лесная наука» может послужить надежным средством для достижения карьерных целей. Иезуитски прикидываясь другом, вынужденным лишь во имя высшей истины противостоять Вихрову, по существу Грацианский многие годы паразитирует на подлинности и неоспоримости его трудов, ложным способом создает себе научное имя, и сила его критических ударов, что называется, «под самый дых», увеличивает резерв его популярности в науке до такой степени, что возникают «слухи о предстоящем выдвижении его в члены корреспонденты Академии наук» тогда как над Вихровым нависает реальная угроза оказаться в лагере «врагов народа».
Однако скрытый парадокс этой ситуации состоит в том, что сам по себе, самостоятельно, без Вихрова Грацианский существовать не может, ибо к выдвижению «хоть в малой степени плодотворных для леса предложений» не способен, а главное, в окончательном ниспровержении Вихрова как источнике своего паразитарного существования не заинтересован, иначе пришлось бы искать новый объект своей карьерной подпитки. Ведь прежде чем в этой роли выступил Вихров, свое критическое оружие Грацианский испытал на другом: «Он поднялся на сокрушении Тулякова», — признается Вихров. В заигрывании Грацианского с «левизной» много соблазняющей современников демагогии, хитрой игры на человеческих слабостях — в частности, на неизбывном стремлении к скорым способам достижения желаемых целей, избыточной жажде к жизненным перестройкам любой ценой. Так формируется у читателя понимание того, что по сути в «распре» Вихрова и Грацианского нашел воплощение, редкое по глубине психологического проникновения в его конкретную суть, вечный конфликт между подлинной, истинной, настоящей наукой и ее видимостью, имитацией, паразитированием на ней, что известно под именем лженауки. И тем более интересен роман современному читателю, что конфликт этот не только не изжит, но скорее наоборот становится изощреннее и опаснее: чем более высокого уровня открытий достигает наука, тем выше становится цена спекуляций на их подлинности и значимости.
Если и отдал Леонов в романе «Русский лес» требуемую «по моде тех лет» дань социалистическому реализму, то, пожалуй, прежде всего это касается благополучного исхода лесного конфликта: в фабульно-сюжетном разрешении его зло наказано, добро торжествует. Конец что Кнышева, что Грацианского, заклятых врагов русского леса, ужасен: судьба одного — превратиться в нищего «с деревяшкой вместо ноги», и «он не просил милостыни — он вымогал ее самим видом своим», другого — кончить жизнь самоубийством, утопив себя в проруби. Вихров же приглашен занять пост директора Лесохозяйственного института, откуда многие годы исходила угроза провозгласить его «врагом народа».
Но не прошло и трех десятилетий после выхода романа в свет, как реальная жизнь России подверглась новой сокрушительной перестройке, русский лес снова превратился в объект буржуазного предпринимательства и, несмотря на благополучный фабульный финал, от самого художественного текста романа веет иногда на читателя такой пророческой безысходностью и неверием в общий разум человечества, которые предвещают появление его «последней книги» — романа-наваждения в трех частях «Пирамида», предстающей как «Апокалипсис нашего времени»: «Видимо, главные истины о лесе будут открыты, когда он вовсе исчезнет с лица земли...», — говорит учитель Вихрова профессор Туляков. И с горечью добавляет: «...и я считаю, что это вполне в силах человеческих».
Пока этого не произошло, не худо было бы извлечь из великой книги русской литературы о русском лесе некоторые необходимые для продления жизни человека на земле уроки: сделать ее, например, настольной книгой чиновников из лесного ведомства страны, заставив — на первый случай — возродить институт лесников, лесных обходчиков, о которых Леонов сказал слова самой высокой проникновенности: «В прежние годы лесника потому в военную форму и рядили, что он есть караульщик при лесной казне, тот же солдат...». Образ одного из таких лесных солдат, рядовых хранителей зеленого достояния России Вихров пронес через всю жизнь, застал и приближение его кончины. Как смерть дерева бывает похожа у Леонова на смерть человека, так и Миней Лисагонов умирает подобно дереву: «Оно и пора: — говорит Минеева бабка, — давно с нашего дерева облетели листики ... вот только два и остались. Да вишь, не отпускает его кормилец-то: держит, ласковый! — Она лес имела в виду». И если уж невозможно сегодня вернуть былые масштабы читаемости романа, то следовало бы издать миллионным тиражом знаменитую лекцию Вихрова о судьбах русского леса, занявшую всю седьмую главу романа, дабы ввести ее в арсенал хрестоматийного чтения — программу школьного обучения.
Пройдут годы, может быть, человечество образумится и перестанет подпиливать сук, на котором сидит, может быть со временем потеряют остроту споры о методах лесоустройства, но роман Л. Леонова не перестанет излучать эстетическое и духовное воздействие на читателя благодаря встрече с героями, характеры которых вскрывают подлинную глубину человеческой натуры. И навсегда сохранится колдовская, завораживающая сила художественного слова романа, равная по неизбывной силе своей русскому лесу.
стр. 8-9