«Наука в Сибири» № 16 (2701) 23 апреля 2009 г. ЯЗЫЧЕСТВО НОВОЙ РУСИ Мария Горынцева, специально для «НВС» — Вот что значит — невегласи-ти! Матушка Тавифа, монахиня спасова согласия Историкам хорошо известен такой культурологический феномен как «конец века». Французское fin de siecle принято переводить как «декаданс», причём конца именно XIX в., но я вижу в этом термине более широкий спектр значений. Это некая явственная абсурдность бытия, гротескность его форм и зыбкая ненадёжность смыслов. На просторах бывшей советской империи, в частности, в России, этот гротеск конца века, но уже двадцатого, выразился, среди прочего, во внезапно начавшемся бурном кипении религиозной и квазирелигиозной жизни граждан. Ничего неожиданного, впрочем, в такой вспышке не было: свято место, как тонко подметил русский народ, пусто не бывает, и у советских людей место религиозности было занято научным атеизмом, приобщением к эзотерическим кружкам, оккультными учениями, философией (натурально, не марксистско-ленинской — особым успехом пользовалась «восточная»: коктейль из индуизма, почерпнутого из адаптированной «Махабхараты», чань-буддизма по Завадской и даосизма). Были и тайно верующие, которые, как только стало возможно, немедленно узаконили свои отношения с Богом. Были, особенно в так называемом «народе», и люди, посещавшие церковь (мечеть, синагогу, дацан). Были и старообрядцы, и сектанты. Всех их полагалось перевоспитывать в духе марксизма-ленинизма и диалектического материализма. Не получалось. Не получилось, поскольку некоторые образы, как показал ещё незабвенный Карл-Густав Юнг, укоренены слишком глубоко в человеческом бессознательном. Потребность в выходе за пределы грубо-материального существования и прикосновении к этим образам, являющим символическое для человека значение, если и не является врождённой, то, по крайней мере, имеет слишком долгую историю — вряд ли меньшую, чем тот путь, который прошло человечество в своём развитии. Можно предположить, что «уход от реальности», служивший поводом для осмеяния и порицания религии и веры, столь же необходим человеку, как сон и еда. Там, где нет опиума для народа, очень быстро является опиум маковый или, как минимум, водка. Однако, если в выкорчевывании самой потребности приобщения человека к надмирным силам советская власть потерпела сокрушительное фиаско, то прервать традицию передачи знаний о вере и религии, традицию приобщения к религиозным обрядам ей в значительной степени удалось. Не буду говорить обо всех религиях, представленных на территории бывшего Советского Союза, обращусь только к православию. Как известно, даже к Библии доступ был ограничен, многие храмы были закрыты, комсомольские патрули во время религиозных праздников бдительно следили, чтобы в крестных ходах и богослужениях не участвовали молодые люди. Сельские общины, лишившись церковного окормления, нередко принимались заниматься тем, что можно назвать догматической и обрядовой самодеятельностью. Нежелательность обращения к религиозной тематике была такова, что порою возникали ситуации абсурдные: так, в 1982 году дипломную работу автора этих строк не стали рекомендовать к публикации исключительно потому, что она была посвящена древнерусскому духовному стиху. Стоит ли удивляться тому, что на выходе из эпохи советского атеизма мы получили расцвет не христианства, но так называемого «народного православия» — особой мировоззренческой системы, отличающейся, на внешний взгляд, эклектической пестротой, а на деле — достаточно последовательным синтезом дохристианских мифопоэтических и христианских церковно-догматических представлений. Так называемые суеверия — крайне упрощённая форма такого мировоззрения. Не следует думать, что народная религиозность присуща только постсоветскому периоду — если внимательно изучить различные источники от Повести временных лет до записей этнографов XIX в., можно увидеть, что богоносный русский народ носил в себе весьма своеобразного бога. Однако в постсоветский период свою роль в формировании народно-христианского мировоззрения сыграл ещё и кризис политической и идеологической систем — ведь, как заметили М. Ю. Лотман и Б. А. Успенский, именно в кризисные моменты развития личности, отдельных сообществ или общества в целом в области коллективных представлений активизируются самые архаические культурные модели, которые никогда не отмирают полностью, но существуют в культуре латентно. Особое место в народно-христианских воззрениях занимает похоронный обряд, отношение к нему, а также к умершим и к смерти вообще. Как известно, похоронная обрядность и весь круг связанных с нею представлений сохраняет наиболее архаичные для данной культуры черты. Например, у многих народов существует запрет на прямое называние смерти и всего, что с нею связано — требуется прибегать к метафорам и иносказаниям. Так, мы не говорим «похоронная контора», но «бюро ритуальных услуг». И само слово «ритуал» в современном русском языке стало эвфемическим синонимом похорон. О том, что свадьба или, скажем, принесение воинской присяги — тоже ритуал, многие уже не вспоминают. Психологически такое отношение к смерти объясняется страхом перед нею, а также перед теми, кто, согласно древним представлениям, переходил в разряд предков, («родителей» у восточных славян). Однако, помимо «родителей», которые, хоть и бывали грозны, как все языческие божественные сущности, но всё-таки действовали большей частью во благо живых, существовал особый класс опасных, вредоносных покойников — так называемых «заложных». В заложные попадали самоубийцы, «сгоревшие от вина», а также погибшие «нечаянной смертью» — утопленники, замёрзшие, жертвы несчастного случая или преступления. В качестве заложных могли рассматриваться иногда даже все, кто умер преждевременной смертью, не изжив свой век — возможно, потому, что считалось, будто к такой смерти человека приводят злые силы, овладевающие его душой, которая вызвала гнев Божий своими грехами. Именно «неизжитость» отпущенного им срока, желание завершить внезапно оборванный жизненный цикл делало заложных покойников такими опасными. В отличие от более-менее мирных «родителей», заложные то и дело норовили вернуться в мир живых, нарушая тем самым его гармонию и порядок. Поэтому, чтобы оградить себя от козней этих мертвецов, люди, с одной стороны, принимали все возможные меры безопасности, а с другой — старались умилостивить заложных или хотя бы отвлечь их внимание от мира живых. Заложного покойника могли положить в могиле лицом вниз, хороня без гроба, могли пригвоздить осиновым колом, а могли бросать на такую могилу, проходя мимо, зелёные веточки, которые можно рассматривать и как защиту от мертвеца, и как жертву его душе. Хоронить заложных покойников на кладбище, в «чистой», освящённой земле, рядом с респектабельными «родителями», было недопустимо. Поэтому хоронили их на месте гибели, либо рядом с кладбищем, за оградой, либо в таких местах, которые с мифопоэтической точки зрения могут рассматриваться как места входа в иной мир или пограничные пространства между мирами: в оврагах, в лесах, на холмах, на межах и болотах, на перекрёстках и на обочинах дорог. При этом древнерусский обычай требовал заложным покойникам могил не рыть, но просто забрасывать их землёй, камнями, ветками (откуда и название «заложные»). Церковь справедливо видела в этом обычае пережитки язычества и потому требовала, чтобы заложных закапывали в землю, но без отпевания. Указ Екатерины Второй от 25 марта 1771 г. запретил хоронить таких мертвецов в неположенных местах и как придётся, но только на кладбище, в вырытых могилах, на специально отведённых участках. Царский указ приходилось исполнять, но так как считалось, что заложные покойники могут наслать всевозможные стихийные бедствия, прежде всего засуху, то во время таких бедствий крестьяне раскапывали могилы заложных на кладбищах — и шли под суд. Более того, можно вспомнить, что уже в XIX в. погибшего на дуэли Владимира Ленского хоронят вне кладбища (вероятно, где-то недалеко от места поединка), а самоубийцу из стихотворения Некрасова «Похороны» лекарь велит закопать «где-нибудь», после чего «бедный стрелок» находит последний приют «меж двумя хлебородными нивами, где прошёл неширокий долок». Один из самых известных памятников «народного христианства» начала XXI века — часовня и памятный камень на месте гибели губернатора Алтайского края Михаила Евдокимова. В наши дни хоронить покойников вне кладбища не полагается даже в сельской местности. Однако активизация народно-христианских воззрений нашла, среди прочего, выражение в явлении, уходящем корнями в архаические представления о заложных покойниках. Речь идёт о кенотафах (ложных гробницах), памятниках или просто кладбищенских венках на обочинах дорог возле тех мест, где в дорожно-транспортном происшествии погибли люди. Иногда, как на месте гибели М. Евдокимова, строят часовню. Разумеется, подобное случалось и раньше даже в советское время — достаточно вспомнить памятник легендарному «отчаянному шОферу» Николаю Снегирёву, воспетому в народно-дворовой песне. Однако преимущественно такие поминальные знаки существовали вдали от густонаселенных мест, тогда как в черте города, например, вдоль Бердского шоссе, они появились лишь в относительно недавнем, постперестроечном, прошлом. Кенотафы, как правило, украшены искусственными цветами; иногда в специальной нише можно увидеть лампадку. Порой они становятся местом формирования своеобразного культа: так, недалеко от р.п. Ковернино, на трассе, ведущей в Нижний Новгород в 1992 г. мне довелось видеть довольно пышный кенотаф, поставленный на месте автокатастрофы, в которой погибла молодая пара, будто бы ехавшая из ЗАГСа. Мало того, что гробница была щедро украшена живыми и искусственными цветами и венками — на ветвях деревьев и кустов, растущих возле неё, от самой земли и насколько хватало человеческого роста, было привязано огромное количество цветных лент и лоскутков. По словам местных жителей, фальш-гробница стала местом паломничества молодёжи, и каждый свадебный кортеж из самого Ковернино или близлежащих сёл считал своим долгом остановиться перед нею и принести своеобразную жертву в виде полосок ткани и цветов. Любопытны толкования, которые даются водителями установке таких памятников: они, по мнению многих, предупреждают об опасности, заставляют сбросить скорость на опасном участке, пробуждают страх смерти, побуждая быть осторожней. В древности знаки над местом захоронения заложных покойников тоже предупреждали — но не об угрозе ДТП, а о том, что рядом бродит опасная, неприкаянная душа. Вряд ли сейчас кто-то действительно всерьёз боится встречи с неприкаянной душой, однако сам обычай ставить придорожные памятники восходит, хоть и не напрямую, именно к подобным архаическим представлениям. Когда 12 марта глава областного департамента транспорта Николай Симонов сообщил журналистам о том, что администрация Новосибирской области собирается убрать фальш-могилы с обочин, причём все без исключения, это вызвало неоднозначную реакцию на Интернет-форумах. Мнения разделились на полярные: с одной стороны, писали, что трассы — не филиал кладбищ, и чтить погибших, при всём уважении к чувствам их родных, следует в специально отведённых для этого местах; с другой — приводили уже упомянутый выше аргумент привлечения внимания к опасным участкам дороги, а также апеллировали к историческим прецедентам — например, к тому, что в Древнем Риме некрополь располагался вдоль Аппиевой дороги. Также встречаются мнения, которые можно смело назвать оживанием страха перед заложными покойниками и их местью. Приведу только одно, слегка подправив орфографию и синтаксис оригинала: «Нельзя убирать памятные знаки у дорог. Если следовать рекомендациям чиновников, то и все памятники в городах надо убирать. Люди, которые непосредственно будут убирать памятники, будут иметь массу неприятных неожиданностей и терять самых близких людей (к сожалению, это практика подтверждает по подобным вариантам). Мысль эта не чиновников (они слишком толстокожи). Вероятнее, это их жены и подруги — нигде не чувствуют свою безопасность, и их вера в "дурные" приметы на дороге» (http://kp-avto.ru/article/5065/, 31.03.2009, 01:08, ник «Паталоанатом» — sic). Рискну напомнить, что у нас не Древний Рим, а современная Россия, которая, если верить некоторым СМИ, претендует на то, чтобы считаться православной страной (несмотря на существование в ней других религий). Получается, что претензии есть, а соответствия нет. Указ Екатерины Второй вышел уж более двухсот лет тому назад. А воз народно-христианских воззрений не то чтобы и ныне там, но с невероятным упорством пытается вернуться в сознание якобы православного народа. Именно это имела в виду монахиня-старообрядка, когда произнесла те слова, что вынесены в эпиграф. Может быть, уже пора просветиться? стр. 10